Детские годы И.Я. Яковлева

Я родился, по официальной записи о крещении в церкви села Жуково Симбирской губернии Буинского уезда, 18 апреля 1848 года в деревне (ныне село) Кошки-Новотимбаево¹, находившейся верстах в 60 от города Симбирска Симбирской губернии Буинского уезда. Деревня была сплошь населена одними чувашами. Родился я, по одним рассказам, в среду перед Пасхой, по другим — будто бы в первый день Пасхи...

Мать мою звали Анастасией, отчества ее не помню. Да у чуваш и не употребляется отчество. Она была чувашка. Мать моя умерла на второй или третий день после моего рождения, вероятно, вследствие родов. Моя фамилия и отчество даны были мне при крещении по моему крестному отцу, крепостному крестьянину Якову Яковлеву, принадлежащему помещику села Жуково Ухову (имение это впоследствии перешло к Еремеевым), у которого мой крестный отец был музыкантом и регентом. Имение Жуково находилось верстах в шести от деревни Кошки. Крестною же матерью моей была крепостная крестьянка из деревни Салмановка, находившейся верстах в двух от деревни Кошки, ближе к селу Жуково. Мать моя имела среднее хозяйство, дом без сада и сама хозяйничала. Дом ее представлял из себя обыкновенную чувашскую грязную избу с небольшими окнами. У матери моей, кроме меня, были еще дети: старший сын Иван, мой брат, второй сын, имени которого я не помню, дочь Акулина, моя сестра. Четвертым ребенком был я. Сестра была старше меня на 8—10 лет. Она и братья мои умерли, но некоторые из детей их до сих пор живы. Они остались крестьянами. О брате Иване могу сказать, что он был способный; его выбирали в качестве представителя, уполномоченного от деревни Кошки. Но он был горький пьяница, а жена его была глупая, чуть не идиотка. Это отозвалось на их детях, тоже глупых. С братом и его семьей я не был близок.

У чуваш существует обычай, в силу которого в доме должен быть сын. Когда его нет, то за сына берут ребенка по родству или из чужой семьи. В крайности берут даже мальчиков у русских. Меня и взяла к себе после смерти моей матери семья удельных крестьян-чуваш Пахомовых, жившая в деревне Кошки, саженях в 60—70 от дома моей матери, что произошло, когда мне было от роду дня два-три...

В раннем детстве я был больным, хилым, тщедушным, малорослым, молчаливым ребенком, что, главным образом, зависело от дурного, недостаточного, не соответствовавшего детскому моему возрасту питания в чувашской семье Пахомовых, меня как бы усыновившей. Я стал лучше расти лишь с 1864-1865 годов.

Для объяснения этого считаю нужным заметить, что во время моего детства вообще чувашское население питалось скверно, что отчасти зависело и от бедности, и от разного рода предрассудков, обычаев, ложных мнений. О быте чуваш того времени можно было сказать, что в чувашских деревнях скотина поправлялась, а человек хирел. Мясо (баранов, телок, бычков) употребляли в пищу очень редко, например, осенью, около Петрова дня, во время особых празднеств. Особенно редко приходилось мясо на зимнюю пору. Обыкновенной пищей была пища растительная, главным образом, хлеб с солью. Варился суп (по-чувашски яшка) с картофелем, капустой. Употреблялась кислая капуста, иногда квас. Еще делалось что-то вроде киселя изо ржи, ржаная каша (рожь обращалась в крупу). Лучшая пища приготовлялась, конечно, тогда, когда являлись в дом гости.

Говорят, что в настоящее время пища в чувашских деревнях улучшилась вместе с общим улучшением крестьянского благосостояния.

Так как в доме Пахомовых зеркала не было, то я глядел на себя в воду колодца, причем сам себе казался уродом...

Приемную мать мою я не помню: она умерла года через три после того, как я был взят в эту семью... У приемной моей матери была от первого брака дочь Анастасия, старше меня на 8—10 лет. Помню, что обе они меня очень любили. Муж приемной моей матери Егор (другое его имя было Андрей) после ее смерти, когда мне было лет пять, женился вторично. Его я звал всегда отцом, а приемную мать — матерью.

От второго брака у Егора-Андрея Пахомова пошли дети: дочери Прасковья и Анна, сын Андрей. Имени второй жены Пахомова я не помню. В семье Пахомова жили бабушка (мать моего приемного отца Егора-Андрея) Авдотья и дедушка (отец его) Пахом, слепой старик, который, будучи зрячим, занимал место старшины в волости. Он умер лет 75. Я звал их обоих «бабушка» и «дедушка».

Семью Пахомовых я считаю моей родной. К этой семье до сих пор я храню самые родственные теплые чувства. В семье этой меня не обижали, относились как к родному ребенку. Я долго не знал о том, что семья Пахомовых мне чужая, хотя кое по каким признакам догадывался об этом. Пахомовы мне о моем происхождении не говорили. Только когда мне исполнилось лет 17, т.е. когда я уже учился в гимназии, увидев свою метрику о рождении и крещении, я узнал, что это не родная моя семья...

Я прожил в Кошках до восьми лет, когда меня записали учиться в школу (училище) села Большие Бурундуки, находившегося на западе от деревни Кошки верстах в восьми от нее. (В те дни грамотность среди удельных крестьян считалась обязательной повинностью.)

Я любил слепого дедушку Пахома; живя у Пахомовых, водил его в качестве поводыря за конец палки, когда он отправлялся, иногда далеко, верст за 20 и далее, по соседним деревням к своим родственникам...

Дедушка Пахом во время бесед со знакомыми любил касаться политики. О русских вообще, особенно же о православных священниках, он говорил несочувственно, советуя всячески избегать с ними сношений, держа себя с ними осторожно, так как они могут оказаться предателями...

Помню, как слепого дедушку, считавшегося православным, лечил от слепоты татарский мулла из соседней деревни... Дедушка веровал в то, что мулла своими молитвами может вернуть ему зрение, т.е. «отчитать» ему глаза. Дед лежал на спине. На единственном стуле (в каждом чувашском доме имелся один такой почетный стул для хозяина) сидит в головах у слепого мулла, что-то читает по книжке (это, вероятно, был Коран) и нет-нет да дунет на глаза больного. Дедушка гордился тем, что побывал в Казани, что считалось в те дни по дальности расстояния и трудностям чуть не подвигом и вызывало особое уважение среди чуваш...

Семья Пахомовых была трезвая, работящая. Меня приучали ко всякой работе. Часто, по ночам, я пас лошадей с другими мальчиками деревни Кошки, ездил со старшими в город Тетюши летом и осенью, когда туда возились для продажи огурцы, картофель. Бороновал поле, сидя верхом на лошади, жал рожь, косил. Водил лошадей на водопой. Будучи еще небольшим мальчиком, я дошел до того, что дожинал в день до 100 снопов — один. С лета 1860 года уже пахал по целым дням: сеял рожь Егор-Андрей, а я запахивал. Помню, как от усталости (соха качается) у меня при еде во время отдыха дрожали руки. Это было, когда в деревне Кошки я дня три-четыре подряд пахал.

По окончании в 1860 году курса училища в Бурундуках, т.е. когда мне было лет 12, я впервые, явившись на родину в Кошки, пахал самостоятельно. А в начале сентября того же года меня отправили в город Симбирск в землемерное удельное училище, которое я избрал сам, руководствуясь ребяческими соображениями, потому что в более раннем возрасте, следя за работами находившегося в Кошках землемера, помогал ему ставить вехи, что мне нравилось...

В характере у чуваш есть много симпатичного. Но в них нет той энергии, того широкого, удалого размаха, той мощи духа, того творчества, какие встречаются зачастую у русских. У них мало разума, способности рассуждать, энергии, настойчивости, предприимчивости. По натуре они вспыльчивы, мелочны, способны натворить глупостей, если задеть их личное самолюбие (чувашская вспыльчивость отразилась и на моем характере). Им чужды порывы к самопожертвованию, геройству, подвигу...

Но у чуваш есть много хорошего, чему могли бы поучиться и русские. Например, у них замечается какая-то особенная, Бог весть откуда дошедшая до них (не от предполагаемых ли предков их — евреев, хазар?), деликатность во взаимных сношениях. Чуваши избегают сказать кому-либо грубость, что-либо обидное, унижающее, оскорбительное. (Если они это делают, то взяв дурной пример с русских.)

Во время моего детства и юности разврата среди чуваш не замечалось, хотя многие жили, не венчаясь в церкви, как мужья и жены.

При обращении друг к другу чуваши любили прибавлять слова «господин», «госпожа», так что у них выходило: «господин зять», «госпожа теща» и т.д.

Честность в те времена среди чувашских крестьян была удивительная. Все лежало и хранилось без запоров. Тем не менее краж почти совсем не было...

Чувство родственности было у чуваш сильно развито. Это отразилось особенно ярко на обычае, который можно назвать фиктивным родством. Обычай этот заключается в том, что, например, не соединенные церковным таинством брака уславливались считать друг друга на словах мужем и женой...

У чуваш в дни моего детства и юности процветало гостеприимство... За неделю или за две до... праздников или семейных торжеств по соседним деревням рассылались особые депутации из подростков для приглашения кровных, свояков и хороших знакомых. Все они съезжались накануне праздника, с вечера. Но на такие празднества пробирались и незваные, свои, деревенские. Приезжие гости начинали с визитами обходить всю деревню. Устраивались в некоторых домах особые собрания, причем впереди усаживались женщины, а за ними отдельно по рангу (почету, летам, заслугам) старики. Без конца пьют, едят. Тут же идет обмен новостями, слухами. Дети толкутся среди взрослых, ко всему прислушиваются, во все вникают. Такие праздничные пиршества и собрания продолжаются дня два-три. Потом гости расходятся и разъезжаются до следующего праздника.

В семейной жизни малолетние, не могущие еще работать дети находились всецело под влиянием, на попечении матерей. По мере того, как мальчики росли, крепли, их забирали в свои руки отцы и начинали втягивать в работы по домашнему хозяйству.

Помню, что избы чуваш в то время освещались лучинами. Телята, ягнята, птица помещались на зиму в жилых избах вместе с людьми. Для скота и лошадей существовали особые конюшни.

Вот еще детское воспоминание... Удельное ведомство вводило в подчиненные ему селения разного рода новшества, к слову сказать (как я убедился в том позднее), плохо прививавшиеся. Так, например, велено было в промежутках между хатами сажать фруктовые и простые деревья, разбивать цветники и т.п., причем уничтожались огороды. В каждом удельном селении устроена была особая яма, куда крестьянами сваливался навоз. А для того, чтобы талый снег и дождь не разжижали навоза, над ямой устраивали особый деревянный навес. Приказано было навоз этот вывозить на яровое поле для удобрения последнего (так называемая общественная запашка). Отдан был приказ, чтобы поля общественной запашки засеивались отборным зерном, чтобы земля два раза перепахивалась, особо тщательно бороновалась, унавоживалась. Все это вызывало среди крестьян ропот, недовольство, доходившее до возмущения. Весна. Надо заняться срочными работами в поле. А тут сади деревья, которым крестьяне не придавали значения и за которыми надо было тщательно ухаживать под угрозой суровых наказаний... Мне было лет семь-восемь, когда я бывал свидетелем таких бытовых сцен. По полю ходит проверяющее исполнение приказа удельной конторы начальство, пробует ногой навоз, т.е. разбрасывает его в разных направлениях: нет ли целины, т.е. незапаханного места. Если оказывается такой, хотя бы самый незначительный кусочек земли, то по адресу ходившего с начальством виновного мужика следовал крик: «Ложись! Розги!» Мужик покорно спускал штаны, тут же ложился и получал известное число ударов розгою, иногда от руки самого начальства. Затем шли далее, и когда опять обнаруживалась провинность мужика, его клали еще и еще под розги. То же проделывалось и тогда, когда обнаруживали неисправности относительно засадки фруктовыми деревьями садов между избами. Помню, какое тяжелое впечатление на меня, ребенка, наблюдавшего такие сцены, производила подобная расправа — право одного человека сечь по прихоти своей и усмотрению другого человека...

Моя детская чувашская жизнь была не лишена некоторых радостей, развлечений.

В первых числах мая, по окончании яровых посевов, к Николе, начинались в деревнях (в том числе и в нашей) хороводы с песнями, танцами, играми — в одном или одновременно в нескольких местах деревни. (У русских хороводы ведутся обыкновенно днем, а у чуваш — ночью, редко днем.) С вечера начинали петь те же песни, что пелись в то же время в прошлом году. По окончании пения этих песен... начиналось творчество, импровизация песен. (Песни слагались в четыре, шесть, восемь, вообще в парное число стихов с рифмами в начале и в конце — обычная форма чувашской поэзии.) В импровизации участвовали и парни, и девушки. Пели в унисон. В каждой деревне были свои импровизаторы, доходившие до известного совершенства... Весенние песни продолжались с начала мая до 25—26 июня. А потом, с началом работ, прекращались до осени...

Осенние праздники происходили после уборки, в конце октября, после праздника иконы Казанской Божией Матери, — не на открытом воздухе, а уже в домах. Во время них варили пиво в каком-либо доме по очереди, плясали, а затем делали экскурсии по деревне из дома в дом с песнями, на телегах или санях, причем опять пели, плясали в обыкновенных, непраздничных костюмах, а посетителей хозяева домов угощали, принимали, давали им деньги. Это были так называемые у чуваш «девичье пиво», «девичий праздник». Ходили иногда, разделившись на несколько групп.

Накануне Нового года опять бывали в нашей деревне особые празднества с плясками, в которых участвовали подростки. Старики же на их пляски смотрели с удовольствием. Само собою разумеется, что и я во всем этом участвовал вместе с односельчанами.

Детские годы И. Я. Яковлева // История Чувашии в художественно-исторических образах (с древнейших времен до начала XX века). – Чебоксары, 2007. – Разд. V. - С. 216-221.

¹ «Кошки» в переводе с чувашского на русский язык означает «выселок», «поселок». В эту деревню когда-то были переселены семьи чуваш, вероятно, из д. Новотимбаево – отсюда и название (прим. И.Я. Яковлева)