М. Г. Кондратьев

«Чувашские преобразования»

И. Я. Яковлева и начало новой истории

чувашской музыки

Роль «чувашских преобразований», как называл свою деятельность И. Я. Яковлев, в рождении чувашской национальной профессиональной музыки была вполне точно определена уже в статье, вышедшей в год 80-летия просветителя. Обобщение: «Дело, возникшее всего лишь в одном месте, в Симбирской чувашской школе, стало приносить свою пользу, распространившись среди чувашей повсюду. Здесь начинается новая история чувашской музыки» [Павлов 1928:15; рус. пер. 1971:257], — не устарело и сегодня. Высказывания питомца яковлевской школы композитора и дирижера Ф. П. Павлова подтверждает и богатый фактический материал о музыкальном воспитании и обучении в яковлевской школе, собранный современным музыковедом Ю. А. Илюхиным [1969].

Тем не менее, история зарождения чувашского профессионального музыкального искусства, рассматриваемая как проблема появления новой национальной музыкальной школы, требует продолжения исследований. Несмотря на немалое число упоминаний и даже описаний музыкальных событий, до сих пор в представлениях историков культуры о начальных этапах творческой деятельности первых чувашских музыкантов существуют неточные представления, смещающие хронологические рамки процессов, и мифы, романтизирующие или искажающие исторические факты. Современные подходы к изучению истории культуры, в отличие от предшествующего советского этапа, предполагают отказ и от тенденциозности в освещении фактов, и от купирования текстов документов. Для науки вообще нетерпимы пробелы или неточности в источниках, возникшие по любым «экстранаучным» соображениям. Примером могут служить разночтения в тексте важного для нашей темы фрагмента письма И. Я. Яковлева от 1.02.1874. «Не можешь ли ты собрать, пока ты не удалился из Тимерсян, побольше сказок, рекрутских песен, а также и других песен, например, хороводных», — говорится в письме Рекееву. В тот момент Яковлев остро нуждался в фольклорном материале для чувашского букваря, что и стало поводом для такой просьбы. В брошюре, толкующей мировоззрение и эстетические взгляды просветителя, в цитату добавлена фраза: «...отражающих культуру и быт родного народа» [Спиридонов 1965:73], отсутствующая в подлиннике, что обнаруживается при знакомстве с современной научной публикацией [Яковлев 1985:164—165]. Вложенная С. С. Спиридоновым в уста Яковлева фраза представляется по отношению к конкретной ситуации неуместно патетичной, а в свете реалий «инородческой» политики 70-х годов XIX века — невозможной (подробнее мы остановимся на этом в 1 разделе настоящей работы). Автор в том же духе модернизирует всю историю яковлевской эпохи, утверждая, что «вопрос о необходимости создания чувашской национальной литературы и искусства стал особенно острым к 70-м годам XIX века. Поднимающаяся нация должна была утвердить себя» [Спиридонов 1965:86], тем самым, опережая события на десятилетия. Подобные «цитаты» и их интерпретации продолжают циркулировать в научном обиходе, поскольку критическим анализом яковлевоведческих материалов до сих пор никто не занимался, и все еще остаются неизданными в полном объеме подлинные тексты просветителя. Еще пример, относящийся к нашей теме: до сих пор не выявлен источник весьма популярного выражения, приписываемого И. Я. Яковлеву, о «ста тысячах песен... слов... узоров...» Оно цитируется многими авторами, но без ссылок либо с ложными данными [например, в книге: Ехвет 1987:85, 319], хотя по стилю и некоторым деталям содержания противоречит достоверно известным другим его высказываниям о народном творчестве. Выражением «экстранаучной» тенденциозности стала в советское время концепция «овражной песни», формулировка которой была выхвачена из заголовка статьи 1928 года Ф. П. Павлова о Яковлеве. Это определение, малоудачное в качестве характеристики всей чувашской песенной культуры, превратилось в один из мифов, позволивших практически игнорировать достижения дореволюционного времени в области национального музыкального исполнительства и сочинительства. Любопытно видеть в ряде источников романтически преувеличенные сведения о тех или иных достижениях национальной музыки, а в других — полное неведение об этих же фактах, поддержку мифа об убогой «овражности» национальной культуры чувашей. Например, в некоторых источниках встречаются не подкрепленные фактами утверждения о существовании уже в XIX веке «переложенных на ноты чувашских песен» [см. в комментариях к кн.: Яковлев 1989:306] и исполнении тогда же хором Симбирской чувашской школы «песен, воспевающих трудолюбие народа и красоту чувашского края» [Краснов 1971:58—59], говорится о «первой чувашской партитуре» 1887 года (первоисточником послужила, видимо, фраза из письма самого И. Я. Яковлева, где партитуры с чувашской подтекстовкой он коротко называет «чувашскими», не предполагая, что через столетие это введет комментаторов в заблуждение [см. Яковлев 1985:122]), о проведении музыкальных вечеров в школе уже с 80-х годов [Краснов 1971:70; Ехвет 1987:83], сдвигая документально зафиксированную дату почти на два десятилетия. Наконец, о постановке избранных отрывков из «Жизни за царя» М. И. Глинки в Симбирской чувашской школе пишется как о полной постановке оперы (первоисточником ошибки, видимо, явилась неосторожная фраза Ф. П. Павлова в статье 1928 года; сам-то Павлов точно знал, о чем писал, ибо участвовал в событии), причем якобы с посвящением победе России в войне 1812 года, реально же - 300-летию царствующей династии [уточнения по этому поводу см.: Кондратьев 1993].

Другими авторами история, наоборот, укорачивается и достижения преуменьшаются. Например, пишется, что лишь в 1918 и 1919 гг. издаются первые сборники чувашских народных песен [ИМНС 1970:45] и что вообще «до Октябрьской] революции 1917 [года] муз[ыкальная] культура чувашей была представлена исключительно нар[одным] творчеством» [МЭ 1982:255]. Реально же первые и достаточно крупные издания чувашских народных песен уже отдельными книгами выходили в 1894, 1908, 1912 гг. О зарождении еще в дореволюционное время музыкального искусства в профессиональных формах говорилось в уже известных статьях о яковлевской школе.

В плане изучения проблемы зарождения чувашской профессиональной музыки наиболее показательна история появления в среде чувашской творческой интеллигенции композиторского искусства - самой высокой и сложной формы творческой деятельности в профессиональном музыкальном искусстве. В чувашской культуре почти до самого конца XIX века оно было непредставимым. Единственный опыт был осуществлен в 1893 году русским композитором Н. С. Кленовским; в чувашской среде он не получил известности и с точки зрения стиля и жанра несколько десятилетий не имел непосредственного продолжения. В начале же XX века национальное композиторское творчество стремительно прошло сквозь стадию экспериментов (1908 - 1914 гг.), не подвергаясь широкому общественному обсуждению (вследствие отсутствия национальных музыкальных учреждений, прессы, художественной критики), а затем неожиданно предстало сразу как уже сформированное и достаточно совершенное, - подобно Афине Палладе из головы Зевса, - явление национального искусства. Именно так выглядят события 1918-1919 гг., когда в чувашских центрах сразу нескольких губерний (Симбирской, Казанской, Уфимской) начинают действовать чувашские любительские хоры, исполнявшие написанные для них национальные произведения. (Параллельно возникают и чувашский театр, и национальная драматургия.) Многие из этих произведений и впоследствии, когда занятие музыкальным искусством стало профессией, продолжали звучать, войдя в «золотой» фонд чувашского профессионального искусства. Именно в эти десять лет произошел переворот в общественном сознании и практике - национальная школа профессиональной музыки, ранее непредставимая, сделалась целью, смыслом деятельности людей, посвятивших себя ее достижению, постепенно формируясь и получая общественное признание.

Однако некоторая неожиданность и даже парадоксальность рождения национального движения в композиторском и исполнительском искусствах - кажущиеся. Несколько десятилетий вызревали условия для них: формировалась интеллектуальная среда, способная выделить из себя авторов, организаторов, руководителей, рядовых исполнителей и. наконец, ценителей. Все эти подготовительные процессы, как известно, - результат деятельности главного центра просвещения чувашского народа - школы, пятьдесят лет направлявшейся И. Я. Яковлевым. Задача предлагаемой работы — не пересмотр тезиса Ф. П. Павлова о роли школы, а постановка его же на твердую почву фактов и снятие налета романтизации и мифологизации с истории музыкальной культуры яковлевского периода. При этом многое позволяет увидеть диахронический аспект анализа, показывающий динамику культурных процессов этого времени. Этот аспект почти не учитывался большинством исследователей дореволюционного этапа становления национальной культуры. Но ведь И. Я. Яковлев - один из гигантов мировой культуры Нового времени, сумевших пробудить интеллектуальные силы целых этносов и перевернуть их состояние. Такой результат сам предполагает прохождение через ряд этапов. На протяжении полувека активной деятельности Яковлев провел свой народ через несколько этапов духовного становления. В их числе: организация массового начального школьного просвещения, занявшая более трех десятилетий; этап вызревания условий для интеллектуальной деятельности в сфере самостоятельного художественного творчества (собственно просветительский), ознаменовавшийся появлением национальных литературных и музыкальных произведений; наконец, этап профессионализации занятий в сфере национального искусства. Последний уже не направлялся лично Яковлевым, писателями и композиторами становились питомцы его школы, ощутившие в себе призвание к такой деятельности. Как правило, в яковлевской практике действие опережало номинацию. Так, возникло литературное, музыкальное творчество, а понятие о национальных поэтах и композиторах, о чувашской поэзии или композиторской музыке в своей школе Яковлев, насколько можно судить по доступным нам источникам, ни с кем не обсуждал.

1.

«В наше время ни в коем случае нельзя было петь чувашские национальные песни. Мы были рады и тому, что нам разрешали петь на своем языке молитвы...»

Д.Ф.Филимонов, учитель и священник [Яковлев 1968:44)

Тема развития той или иной национальной культуры (кроме, разумеется, великорусской) до демократических преобразований, последовавших за революциями 1905 и 1917 гг., в российском обществе открыто не ставилась, была практически запретной для обсуждения. Хорошо известно, что после русско-турецких войн 1853 - 1856, 1877 - 1878 гг., обостривших проблемы с мусульманским населением, польского восстания 1863 - 1864 гг. национальный («инородческий») вопрос в России официально решался только запретительными мерами. В «Положении о начальных народных училищах» 1864 года пункт о преподавании на родном языке, записанный в первоначальный текст, при окончательном утверждении был зачеркнут [Саламбек 1959:22 - 23], в частности, польский и литовский языки были изгнаны из государственной школы, а создание частных преследовалось [Дякин 1995:133]. В тот период только Н. И. Ильминскому, - по яковлевскому выражению, «апостолу инородческого дела», - удалось убедить власти в необходимости разрешить народам Поволжья использовать родной язык в начальной школе - во имя насаждения среди них православия, после ряда неудач в обучении их сразу на русском языке. Для этого им была разработана особая система, легшая в основу в утвержденных 26 марта 1870 года Правил «О мерах к образованию населяющих Россию инородцев».

Неофициально же этническая самобытность народов, разумеется, не отрицалась. Многие демократически настроенные образованные люди понимали ее ценность и необходимость сохранения. И. Я. Яковлев вспоминал о беседах с историком А. П. Покровским, в 70-х годах преподававшим в симбирских учебных заведениях: «По его мнению, как ни был бы мал, ничтожен, дик народ, но пусть он живет своей особенной, природной, самобытной жизнью, сохраняя свою оригинальность. Его пугало то соображение, что чуваши, о хороших качествах которых я ему рассказывал, слившись с русским народом, потонув в нем, утратят свои племенные особенности» [1997:191]. Как видим, речь шла только о «племенной» самобытности, но не о развитии культуры этноса. Несколько дальше шел в своих представлениях Н. И. Ильминский. «В первую неделю моего знакомства, - говорится в воспоминаниях Яковлева в главе «Мой учитель», - он дал мне прочесть письмо свое к графу Д. А. Толстому (в то время министру народного просвещения и обер-прокурору Святейшего синода)... В нем Ильминский проводил ту мысль, что инородцы составляют лишь часть русского народа, но входят в состав всего человечества. Поэтому... надо привить им все то хорошее, что есть у русских, сохранив у них все их хорошее, историческое, национальное» [1997:179]. В связи с этим И. Я. Яковлев размышляет: «Ильминский не сочувствовал... узкообрусительной программе и написал это письмо графу Толстому, не послав его. После смерти Николая Ивановича, насколько мне известно, этого письма в его бумагах не оказалось. Не уничтожил ли он его?» Нерешительность своего наставника И. Я. Яковлев объясняет тем, что тот опасался негативных последствий раздражения в высших правительственных сферах по поводу высказанной им озабоченности традиционной национальной культурой «инородцев».

В 70-х годах даже наиболее проницательные из демократически настроенных деятелей русской культуры, видимо, и представить себе не могли существования современного исполнительского, тем более композиторского, искусства у чувашей. Выразительна реплика того же Н. И. Ильминского на намерение Яковлева направить ученика в Санкт-Петербург для профессионального совершенствования в хоровом искусстве: «Что же у Вас за страсть - стремиться в бесконечное пространство? Поют у Вас порядочно, даже очень хорошо, - что же Вам хочется устроить капеллу?» (Письмо к И. Я. Яковлеву от 13.04.1879. [Цит. по: Илюхин 1969:113]). Хотя по меркам более урбанизированных культур либо по представлениям более позднего времени эта реплика кажется странной: а почему, собственно, и не устраивать капеллу, если подготовлены певцы и руководитель? Напомним: в 1869 и 1873 гг. в Эстонии и Латвии уже состоялись первые певческие праздники с исполнением национальных произведений. Чуть позже и в Литве, вопреки запретам, национальные песни зазвучали на так называемых «сарайных» или «амбарных» вечерах [Бокщанина 1978:382]. Однако прибалтийские национально-культурные движения как раз и пугали правительственную администрацию и чиновников тем, что их уже невозможно было остановить. И в 90-х годах прибывший после службы в Рижском учебном округе помощник попечителя, потом попечитель Казанского учебного округа С. Ф. Спешков, по словам Яковлева, всюду видит сепаратизм и открыто борется против системы Н. И. Ильминского, а в 1903 году добивается упразднения должности окружного инспектора чувашских школ, нанося сильнейший удар лично Яковлеву и всем его «чувашским преобразованиям».

***

Ко времени начала деятельности просветителя состояние культуры народов края давало поводы говорить об отсутствии перспектив их национального развития. Оценки И. Я. Яковлевым реалий чувашской жизни, встречающиеся в его статьях и документах, видимо, точны и основаны на разносторонних наблюдениях и сравнениях: «Чуваши - народ крайне замкнутый, торговлей они не занимаются, отхожих промыслов среди них совершенно нет...» «Приходя в близкое соприкосновение [с ними], нельзя смотреть без боли в сердце и мучения на их убожество, невежество, крайнюю бедноту и скудость материальную, а тем более духовную...» «[Чувашей] я сопоставлял с другими народностями» [1896:494; 1985:93; 1997:104].

Для И. Я. Яковлева чувашский народ представлялся сплошной крестьянской массой. В ней не выделял он ни учителей, ни священнослужителей, хотя число последних составляло уже сотни. (Другие деятели в интеллектуальной сфере еще не составляли социальной группы чувашского народа, хотя, по переписи 1897 года, уже пятеро выходцев из чувашей указывали науку, литературу и искусство как род занятий [приведено по кн.: Краснов 1992:155].) Проблема чувашской культуры в условиях городской жизни, формирования городской национальной культуры в XIX веке перед И. Я. Яковлевым еще не возникала. «Учитель, вышедший из народа и получивший образование на его средства, должен вернуться к народу», теперь уже «интеллектуальной силой», считал И. Я. Яковлев [цит. по: Краснов 1992:292, 256]. Слово же «интеллигенция» И. Я. Яковлев в опубликованных текстах применяет исключительно в негативном контексте - даже в мемуарах (т.е. в поздние годы жизни) - только к представителям «общества» (кавычки в тексте воспоминаний), вредившим его «чувашским преобразованиям» [1997:305, 325], а в период активной деятельности - к «небольшой кучке так называемых чувашских интеллигентов, увлеченных в... пропаганду русскими революционерами», носителей «вновь нарождающегося зла» [1998:258].

Такое состояние этнической культуры, как мы знаем сейчас, было результатом процессов, шедших в Поволжье в XVII—XVIII вв. В XIX веке реальностью было продолжающееся ухудшение социально-экономического положения и этнокультурная «самоизоляция» чувашского населения, выражавшаяся в «культурном и идеологическом герметизме» [Артемьев 1996:17]. Его имел в виду и Федор Павлов, употребивший выражение «овражная песня»; в этом стиле, видимо, мыслили и литовские организаторы «сарайных вечеров». Таково было состояние культуры чувашского населения к моменту, когда юноша Иван Яковлев стал задумываться над реалиями жизни своего народа (согласно его воспоминаниям - уже с начала 60-х годов).

Для многих народов, населявших Российскую империю, вторая половина XIX века была, тем не менее, временем начала просвещения, освоения европейских форм духовной культуры. В частности, формировались и основы национальных школ профессионального музыкального искусства. На Украине создаются первые национальные оперы уже в 1860-х и 70-х годах. В Прибалтике с 1870-х годов в виде певческих праздников возникает хоровое исполнительство и национальное композиторское творчество, позднее развивается и оперный жанр. Несколько отстают от российского Запада культуры Закавказья, но и здесь формируется соответствующая музыкальная среда, и в 1908 - 1917 гг. также сочиняются и ставятся первые национальные оперы. Для деятелей культуры народов Поволжья достижения опередивших в этом направлении народов России служили ориентиром и примером. Свидетельства современников о том, Ф. П. Павлов уже в 1912 - 1913 гг. «мечтал о создании оперы «Нарспи» по сюжету и либретто К. В. Иванову» [Илюхин 1969:115], думается, не лишены реальной почвы, хотя объективные условия для появления первой национальной оперы вызревали в Чувашии еще два-три десятилетия.

Но реалии стадии «герметизма» и дух поволжско-инородческой школы того времени диктовали первым Просветителям иной уровень работы в сфере развития духовной культуры. Когда учителю В. А. Калашникову на третьем году существования яковлевской школы помощник попечителя учебного округа, расхвалив его работу по пению молитв, в том числе и на чувашском языке, высказал пришедшую на ум шальную фантазию (ибо никакие программы ни тогда, ни много позже не предусматривали подобного): «Если бы вы научили своих воспитанников петь еще их народные песни, то было бы вполне хорошо, в совершенстве», - Калашников отреагировал, как он сам вспоминает, следующим образом: «С этим и я даже не мог согласиться, зная, как крестьяне вообще не любят, чтобы учитель принимал какое-нибудь участие в забавах учеников, а тем более в пении песен в нашей школе, по духу скорее похожей на монастырь, чем на светское учреждение» [Яковлев 1968:35 - 36]. Иначе говоря, в 70-х годах пение инородческих песен в рамках занятий этот педагог, «замечательный человек и воспитатель» [Саламбек 1959:56], не мог и помыслить. Несовместимыми с чувашской школой той эпохи были и занятия высоким искусством. Испытывая глубокий личный интерес к искусству, Яковлев, по крайней мере, три первых десятилетия, не мог сочетать его со своими «преобразованиями». В «Моей жизни» читаем о его молодых годах: «Причиной охлаждения моего к театру, опере было то, что меня уже всецело захватило стремление послужить на благо чувашскому народу» [1997:165]. Лишь на четвертом десятке существования школы ее «монастырский» дух постепенно уступит место светскому. В 1899 году по предложению И.Я.Яковлева совет школы примет решение о проведении литературных (они быстро превратятся в литературно-музыкальные) вечеров для воспитанников [ЦГА 249:11—12]. А в 900-х годах XX столетия для учеников Симбирской школы походы в театры и занятия искусством в самой школе приобретут относительно регулярный характер.

В XIX же веке не только И. Я. Яковлев, но и никто другой не мог еще решиться хотя бы сформулировать задачу создания профессионального чувашского искусства. В силу исторически сложившегося характера Российского государства и стадии социального развития большинства нерусских этносов, живших в самой глубине империи в полной изоляции от городской культуры и распространявшихся в ней плодов просвещения (в таком положении столетиями пребывали народы Поволжья, в определенной степени исключение в этом отношении составляли только казанские татары), работа в этом направлении неотвратимо повлекла бы обвинения в сепаратизме и пресечена государственными мерами, причем реально могла рухнуть вся национальная образовательная система, создававшаяся И. Я. Яковлевым. Осознавая личную ответственность за нее, он был чрезвычайно осторожен и осмотрителен в своих действиях и заявлениях, - только в таком исторически обусловленном контексте следует оценивать все его публичные высказывания. По масштабам и результатам деятельности И. Я. Яковлев - безусловный лидер «чувашских преобразований» в течение полувека. Несомненно, сам он это понимал всегда, хотя сформулировал только в конце жизни (несколько смягчая множественным числом), сказав о деле, предпринятом «нами, одинокими работниками...» [цит. по: Кузнецов 1969:28; курсив мой. - М.К.]. Судьба же настоящего лидера всегда драматична, он обречен на вечное одиночество: впереди - беспощадный мир, уже освоенный цивилизованными народами, соперничающими за «место под солнцем», за ним - родной народ, только-только вступивший на стезю просвещения, вокруг - недоброжелатели и враги. Друзья и единомышленники рассчитывают только на его, лидера, энергию и защиту. Далеко не все хотели понять внутренний мир просветителя. На путь борьбы с ним, в конце концов, встали и некоторые из его учеников. Если 20- и 30-летний юбилеи школы еще никак не отмечались публично, - условия существования «инородческого» просвещения, взгляды общества того времени требовали унизительной «скромности», 40-летие школы получило грандиозный - едва ли не общероссийский - резонанс (1908 год!), то полувековой юбилей школы уже не отмечался никак: общественные условия изменились, «преобразования» состоялись, дело было выхвачено из рук организатора, а он лично - отстранен...

***

Второй момент, тормозивший в XIX столетии осмысление национального как задачи просветительской деятельности, заключался в том, что деятели национального просвещения были вооружены очень скудными и поверхностными научными данными об истории и традиционной архаической культуре народов края. Чувашеведение как научная дисциплина оформилось, как мы сегодня знаем, уже в другую эпоху, в XX веке. Не специализируясь в этнологии, И. Я. Яковлев оценивал народную культуру, опираясь на личный опыт (достаточно небольшой: с восьми лет он уже воспитывался вне традиционной крестьянской среды), университетское образование и то, что давало научное народоведение его времени. Яковлев постоянно сопоставляет родную ему чувашскую культуру с инонациональными, прежде всего с русской, - это единственный в его положении путь познания. Он ищет в творчестве чувашского народа то, что и в науке, и в обществе оценивается как достоинство народного творчества. Представления же о свойствах народной песни культивируются как филологами и литераторами, так и музыкантами. В годы становления Яковлева как деятеля народного просвещения в России идут мощные процессы самоутверждения русской композиторской школы, общественные дискуссии, подчеркивающие ее национальную специфику. В 60 - 80-х годах появляются первые фундаментальные публикации и исследования русской народной песни. На труды ее исследователей опираются в своих выступлениях идеологи русской школы - А. Н. Серов, В. В. Стасов, композиторы, ее представляющие, - М. П. Мусоргский, Н. А. Римский-Корсаков, П. И. Чайковский, их единомышленники и последователи. Не сразу, к концу века, русская опера начинает теснить на российских сценах итальянскую. Яковлев, в 1870 - 1875 гг. живший в Казани, проявляет большой интерес к музыкальному искусству, то есть он вполне информирован о происходящем. Внутренний настрой на восприятие современной музыкальной культуры появился у Яковлева еще в гимназические годы, когда он брал частные уроки игры на фортепиано, на продолжение которых, впрочем, ему не хватило средств [1997:398]. В университетские же годы он «мог позволить себе даже посещение театра и оперных спектаклей. Состав артистов Казанской оперы был тогда прекрасный... Артисты, выступавшие отдельно в концертах (я слышал, например, знаменитого скрипача Контского), не интересовали, не трогали меня. Производила на меня очень сильное впечатление опера, т.е. пение с оркестром. Бывая впоследствии в операх Петербурга и Москвы, я уже не испытывал того, что выносил в первое время из Казанской оперы» [1997:165].

Поэтому не следует удивляться или приписывать ему непонимание, когда, не находя в родной культуре многого из того, что поднималось «на щит» деятелями русской культуры, Яковлев порой признается в том, что отдает предпочтение творчеству народа, который он называет великим.

«Чувашские песни, слышанные мною в детстве, носят в себе много оригинального, особенного, - размышляет Яковлев в воспоминаниях. - В основе их - всегда поэтическая картина, но душевных, личных переживаний, как это зачастую встречается в песнях русских, там нет» [1997:70]. «В русской песне часто звучит хорошее личное чувство. В ней зачастую - величие, мощь народного духа. Русская песнь часто в основе своей имеет трогающие душу картины... Ничего этого нет в чувашских песнях-импровизациях. Вот почему в чувашские школы я вводил впоследствии убежденно, настойчиво русскую песню» [1997:71]. «Полезно собирать и издавать чувашские народные песни, предания, поверия, поговорки, пословицы, сказки и проч., но единственно с ученою целью, а не для распространения в школах и народе... Чувашские песни, предания, сказки и проч. по содержанию малоинтересны, могут иметь только научное значение» [Яковлев 1998:105—106]. И действительно, факты использования чувашских народных песен на уроках музыки в чувашских школах или в репертуаре учебных хоров до начала XX столетия не зафиксированы.

Чувашский народ, как мы можем сегодня сформулировать без оглядки на проблемы, ограничивавшие взгляды на национальные культуры сто лет тому назад, имеет иную - и весьма глубокую - историю, иные - и достаточно богатые - традиции. Они отражают иную ментальность, поэтому и нельзя найти в его фольклоре самобытные свойства русской песни. Называя (и неоднократно) чувашские песни «импровизациями», Яковлев выступает лишь образованным человеком своего времени, знакомым, в частности, с точкой зрения известной казанской литераторши Александры Фукс, первой оценившей чувашскую народную поэзию - благожелательно, но поверхностно. Она писала: «Как страстной любительнице поэзии мне хотелось знать Чувашские песни, но Чуваши их мало знают; их песни спрятаны в их воображении. Когда они едут лесом, то поют, не приготовясь, песню лесу... Плывут по реке и поют хвалу ей. Едут по дороге - и ее воспевают и все случившиеся на ней были и небылицы» [Фукс 1840:81 - 82]. Не только Яковлев, но и профессиональные филологи XIX столетия, занимавшиеся чувашской поэзией (например Н. И. Ашмарин в статьях 1892 и 1895 гг.), так и не преодолели этого подхода. В отношении к «инородческим» культурам нередко смыкались официальная имперская идеология и общественная мысль. Широко обсуждавшаяся в обществе «русская идея», как пишет современный историк, «отказывала крупным народам России в праве не только на административную автономию, но и на развитие культуры, а малым — в праве на существование, подразумевая постепенную их ассимиляцию» [Дякин 1995:131]. Даже передовые мыслители придерживались деления народов на так называемые «исторические» и «неисторические». Один из самых ярких демократов середины века В. Г. Белинский, гениально проникая в суть общечеловеческого значения народной поэзии, писал: «Где только человек владеет словом, любит и ненавидит, блаженствует и страдает, там уже и является человечество, там уже есть и жизнь, и поэзия...» Но он же отказывал в этих чувствах и поэзии российским «инородцам», продолжая свою мысль: «Есть люди, которые посвящают целую жизнь изучению греческой литературы; но едва ли человек с умом и душою посвятит всю жизнь свою на изучение чухонской литературы!..» [Белинский 1949:296]. Ему вторит борец с самодержавием, автор выражения «Россия - тюрьма народов», А. И. Герцен. Пребывая в ссылке среди «инородцев», он отозвался о них (среди других задев, кстати, и чувашей): «Народ жалкий, робкий, бездарный» [1975:255]. Чуваши, безусловно, были отнесены к таким «неисторическим» народам, и Яковлев принимал это как данность. Во всяком случае, в одной из своих статей он был обстоятельствами принужден (в публичной дискуссии с врагами его школы) воспроизвести принятую российской наукой XIX века унизительную формулировку о чувашах как «племени... не имеющем исторического прошлого», как бы уравновешивая ее дополнением: «племя мирное, трудолюбивое, земледельческое» [1894]. Не полемизируя по вопросам этнической истории, просветитель имел свою точку зрения на противников просвещения и культурного развития «инородцев» как националистов, но не мог высказывать ее публично. Хранившиеся в глубине души мысли частично приоткрывают лишь воспоминания, продиктованные, как известно, гораздо позднее, в иных обстоятельствах, и завизированные им в 1922 году. В частности, узнав, что Л. Н. Толстой не сочувствовал его переводческой деятельности, Яковлев вывел для себя, что «в Толстом таился русский патриот в узком смысле» [Яковлев 1997:362].

Из этого понятно, почему отношение И. Я. Яковлева к культурным традициям родного народа с сегодняшней точки зрения, обогащенной научными данными, кажется двойственным. Наряду с естественной любовью к народу, ценностям его культуры, которая воплотилась прежде всего в результатах его полувековых «чувашских преобразований», мы встречаемся и с отдачей первенства русской культуре - и не только в музыкальном творчестве. Так, в 1895 году Яковлевым были написаны и такие строки: «Не большие мастерицы чувашские женщины и в женском домашнем рукоделии, так что и в этом отношении они много уступают русским женщинам» [1998:178]. Известны его суждения об исторических судьбах «восточных инородцев» России, высказанные в год 40-летия школы (между прочим, в кульминационный период его национально-культурной деятельности). Яковлев много раз публично в различных формулировках повторяет мысль, что «...никакого самобытного и национального развития им [«инородцам». - М.К.] искать не следует, и не надо толкать их в этом направлении... «Национальная» идея развития инородцев есть идея их духовного объединения и слияния с русским народом» [Яковлев 1908:5]. Стоит заметить, что впервые Яковлев употребляет формулу «национальная идея» по отношению к нерусским народам, придавая этому понятию единственно легально возможный тогда смысл. Но двойственность позиции просветителя в большой мере кажущаяся. Яковлев был достаточно последователен в опоре на данные народоведения своей эпохи, душою не кривил. Стремясь к истине и объективности, он проявлял истинно национальную скромность, нигде не переходящую в самоуничижение, но и чуждую национальному тщеславию или горделивости. Яковлев был истинно образованным человеком в российском (т.е. русском) духе своего времени и не переосмысливал общепринятые истины, не рассматривал чувашский этнос как «исторический», т.е. имеющий за своими плечами тысячелетние культурные ценности. Не ставил он и задачи изучения и широкого распространения знаний о национальной культуре. Он лишь использовал некоторые ее формы, как и родной язык, в целях приобщения народа к современной цивилизации, моделью которой служила тогда русская культура и образованность.

И. Я.Яковлев - прагматик, не преследовавший нереальных целей. Тем не менее динамика процессов, шедших в российском обществе, отчасти же направлявшихся им, была такова, что уже через три десятилетия после замечания Ильминского о чрезмерности желаний чувашской школы иметь высококвалифицированного чуваша-музыканта система понятий в обществе кардинальным образом обновляется. Понятие «капелла» становится в известной степени применимым к показательным выступлениям хора Симбирской школы. Более того, теперь уже образцы национальной музыки издаются отдельными книгами, исполняются в зале Симбирского дворянского собрания. Кстати, руководит этим концертом национальной музыки (1909 г.) как раз выпускник регентских классов Санктпетербургской капеллы, куда в свое время Ильминский отсоветовал посылать чувашского учителя. Еще трое выпускников СЧУШ к этому времени получили регентское образование в Московском синодальном училище церковного пения [На память... 1910:49]. Теперь уже (в 1911 г.) и сам И.Я.Яковлев лично и настойчиво занимается приобретением комплектов оркестровых инструментов для школы. Т.е. после событий 1905 года, на фоне общественных перемен в российском обществе, дело развития музыкального искусства в школе продвинулось настолько, что теперь никого не смущает наличие в чувашской школе ни публично выступавшей «капеллы», ни ученического симфонического оркестра.

Сам И. Я. Яковлев проявляет в отношении национального вопроса большую сдержанность и после 1905 года. Организуя издания, выступления школы, оркестр, он выступает публично, тем не менее, совершенно в духе минувшего века. Он, безусловно, прав в своей предусмотрительности. Еще через несколько лет он вновь столкнется с позицией очередного министра просвещения, представившего проект закрытия яковлевской школы - «национальной академии, сеющей среди чувашей идею сепаратизма и несбыточные мечты о чувашской национальной культуре» [цит. по: Кузнецов 1969:20]. Впервые И. Я. Яковлев позволит себе прямую формулировку о работе «над чувашской культурой» лишь в 1920 году в телеграмме I съезду Советов Автономной Чувашской области [там же, с.28].

Но он, 60-летний борец за существование главного, - кажущегося ныне элементарным, - системы школьного образования для чувашей, несомненно, видел уже в первые годы нового века, что теперь процессы идут сами по себе, в том числе и в самых высоких интеллектуальных сферах национальной культуры. Верный себе и заветам сторонника постепенности и естественности Н. И. Ильминского, Яковлев не торопит их. Он выскажется, как всегда, значительно позднее - в 1919 году, когда не без гордости напишет, что его ученики проявили себя и на поприщах науки и искусств [1985:30]. Он и ранее направлял отдельных способных учеников (в том числе музыкантов) учиться в Казань, Москву, Санкт-Петербург; в новых же условиях, открывшихся при резкой перемене национальной политики, Яковлев задумывается о чувашских вузах - учительском институте и университете, о направлении талантливой молодежи учиться в Кембридж и Оксфорд [см. Яковлев 1985:38, 1997:554].

Осознавая рождение новых явлений духовной культуры, ни раньше, ни сейчас И. Я. Яковлев не форсировал этот процесс, он лишь давал возможность проявить себя талантливым ученикам. Намеренно он не привлекал излишнего общественного внимания. Его публичные высказывания - всегда декларации благонамеренности и верноподданности. Дела же в этот период порой прямо противоположны. Противоречия между приводившимися выше суждениями И. Я. Яковлева о чувашских народных песнях, а также между высказыванием на совещании 1905 года в Петербурге о том, что «в школах для христиан, а равно в школах для язычников, расположенных к христианству, должно быть только одно церковное пение», и изданием сборника народных песен уже в 1908 году (отмечено в книге Н. Г. Краснова [1992:336]) - не единственные.

В сформированной под его руководством интеллектуальной среде деятелей чувашской культуры уже в первые десятилетия XX века вызревали идеи художественного творчества национального направления по примеру современных передовых национальных школ. В частности, это наблюдалось в попытках музыкального творчества.


2.


«Утонченность подготовки хора и оркестра такой, что слух чувствует не сразу… Забыто, что все это ученическое и самодельно. В числе гостей есть самые тонкие ценители. И все растроганы, увлечены. Удивительный слух у этих чуваш!»

К.Г., рецензент губернской газеты [К.Г. 1913]

В «Программе школы для крещеных инородцев Восточной России» Н. И. Ильминского имеется специальное примечание о роли музыки [1893:12]: «В отношении пения инородческая школа должна придти на помощь духовному ведомству, которое стремится устроить в инородческих местностях богослужение на инородческих языках». Его отношение последовательно и однозначно: музыкальное искусство - помощник в деле религиозного воспитания, не более того. Кстати, в программах и других документах того времени предметы «пение», «музыка», «церковное пение» - синонимы. Работая в этом направлении, регенты руководимой им крещенотатарской школы добивались изумительных результатов. Во всяком случае, юноша Иван Яковлев пронес сквозь всю свою жизнь потрясение, которое он испытал, впервые услыхав пение хора Казанской крещенотатарской школы. В прочувствованном описании этого события, кстати, просвечивает глубокое понимание сути музыкально-исполнительского искусства: «Впоследствии мне приходилось слышать пение Петербургской певческой капеллы, синодального хора и других известных хоров с чудными голосами, при исполнении произведений лучших духовных композиторов. Но я не выносил из храма того впечатления, какое получил в церкви крещенотатарской школы. Тут не было вокальных фокусов, ломаний, переходов, контрастов. Исполнение хора, наученного Макарием, было чрезвычайно просто, но несло в себе такую глубину, убежденность религиозного чувства, что я... напоминал собою тех послов святого князя Владимира, которые, услышав пение в Софийском храме, потом сознавались, что сами не знали, на земле ли они или на небесах» [Яковлев 1997:162]. И он в полной мере старался использовать силу этой разновидности музыкального искусства в своей просветительской деятельности. И.Я.Яковлев постоянно подчеркивал, что «музыка и пение являлись могучими средствами воздействия на население в христианско-воспитательном духе» [НА 762:417]. Подразумевалось, естественно, только церковное пение. Музыка в Симбирской школе и, по его настоянию, во всех чувашских школах, выполняла, таким образом, прикладную функцию. В инспекторских поездках И. Я. Яковлев обращал «особое внимание на правильность постановки церковного пения» [1997:431]. Сказанное в воспоминаниях подтверждается документально. Например, в отчете о поездке 1876 года у него говорилось: «Важнейший недостаток для воспитания религиозного чувства в чувашских школах замечается еще и в том, что нет в них хорошего церковного пения. Я встретил более или менее стройное пение в двух училищах - в Сугутском и Средне-Тимерсянском, но и здесь пение вовсе не служит религиозному учению... По требованию учителя пропели сначала молитвы и некоторые церковные песни, а затем концерты и стихотворения из Кольцова и некоторые русские песни. Все это мальчики пели без вдохновения и без интереса» [НА 762:176]. Зато там, где с музыкальными занятиями дело обстояло благополучно, у инспектора сквозит чувство уверенности в достоинствах пения учеников и гордости: характерен совет учителю сельской школы о том, что прибывающего к нему председателя Переводческой комиссии профессора М. А. Машанова «нужно хорошенько... принять и пением угостить» [Яковлев 1985:211].

Лишь со временем эстетическое отношение к музыке как искусству, вне связи с религиозным чувством, становится у просветителя более отчетливым. Едва ли не впервые формулировка о «выработке эстетического чувства и литературного вкуса» учеников через «пение патриотических гимнов и русских народных песен» встретится в протоколе заседания Совета школы от 18 февраля 1899 года [ЦГА 249:11].

Уже в конце 1870 года к рождеству, - т.е. буквально сразу после знакомства с практикой школы Н. И. Ильминского, - четыре мальчика-ученика школы студента Яковлева по его заданию устроили хор «для пения церковных молитв и песен на славянском и чувашском языках» [1989:47, 56]. Это означает также, что Яковлев уже тогда начал работу по переводу канонических церковных песнопений на чувашский язык. Это не было принципиальным нововведением Яковлева, поскольку лишь воспроизводило уже существовавшую с 1869 года практику в крещенотатарской школе по организации песнопений на татарском языке. В этом помогали Яковлеву с 1871 года сам Ильминский, специалист по восточным языкам профессор Г. С. Саблуков, а подтекстовать, т.е. ритмически увязать переводимый текст с музыкой, на первых порах согласился помочь выдающийся знаток церковной музыки С. В. Смоленский [На память...  1910:48]. Такая работа продолжалась все 70-е и 80-е годы. Завершили ее чувашские учителя пения. В годы работы в СЧУШ (1877 - 1889) учитель А. П. Петров «переложил на чувашский язык все употребительные русские церковные напевы», но «его труды употреблялись только в рукописи» [цит. по Ехвет 1987:112,111]. Независимо от него и одновременно этим же делом занимался преподаватель Казанской инородческой семинарии Н. А. Александров. «Существуют переложения одних и тех же церковных песнопений по-чувашски на ноты и Петрова и Александрова, - вспоминал И. Я. Яковлев. Петров своих трудов не печатал. Александров же печатал с помощью Смоленского. Во время своих приездов в Симбирск Смоленский очень интересовался Чувашской школою, помогал в работах Петрову» [Яковлев 1997:365]. Есть сведения, что издание «Хоровых церковных песнопений на чувашском языке», подготовленное Н. А. Александровым, впервые появилось в 1882 году в литографированном виде целиком [см. Ехвет 1987:111], затем переиздавалось типографским способом несколько раз в виде трех выпусков. В Государственной книжной палате ЧР имеется экземпляр издания 1909 года.

***

Систематические занятия хоровым пением, хотя и ограниченные церковно-каноническим репертуаром, знаменовали собой начало развития музыкально-исполнительского искусства академического направления. Пение в школьном хоре сочеталось с изучением в течение шести лет основ нотной грамоты, развивало навыки ансамблевого музицирования и гармонического слуха. Хор постоянно участвовал в церковных службах. К 70-м годам относится эпизод воспоминаний И. Я. Яковлева, где он говорит, что «ученики школы, как певшие хорошо, ходили петь сначала в Никольскую (дворцовую, недалеко от губернаторского дома) церковь, потом во Всехсвятскую, где кладбище» [1997:157]. В январе 1885 года при школе была открыта собственная домовая церковь. Из выступлений вне стен школы известно, например, участие хора в отпевании И. Н. Ульянова (январь 1886) в Богоявленской церкви Симбирска. В 1896 году состоялась продолжительная экскурсия большой группы учеников-хористов (в том числе 34 воспитанника и 14 воспитанниц, как старших, так и младших классов) по маршруту Казань - Нижний Новгород - Кострома - Ярославль - Сергиева лавра - Москва. Образовательно-воспитательные цели поездки были совмещены с музыкально-исполнительскими (с чисто церковным репертуаром). Везде учеников принимали в школах и монастырских обителях, и они участвовали в службах, обращая на себя внимание еще и исполнением канонических песнопений на чувашском языке. Видимо, это обстоятельство обусловило приглашение хора задержаться, чтобы принять участие во встрече императора на Нижегородской выставке. И. Я. Яковлев оставил подробные записи об этом путешествии и многих выступлениях хора. В частности, он изложил речь викарного владыки нижегородского преосвященного Алексия, обращенную к чувашскому хору: «...Ваше изящное пение, дети, в эти четыре службы (два всенощных бдения 6 и 7 июля и две литургии 7 и 8 июля. - Примеч. И.Я.Яковлева), которые мне Господь сподобил совершить вместе с вами, перенесло меня в далекое прошлое. Лет 20-ть тому назад я слышал пение латышей, значит, я теперь два раза в жизни слышал прославление Бога из уст инородцев... И как тогда, так и теперь я испытывал бесконечное духовное наслаждение» [Яковлев 1896:501 - 502]. Благодарил «за прекрасное пение» чувашских учеников и придворный протопресвитер Н. В. Благоразумов после утрени, литургии и молебна св.Стефану у Спаса-на-Бору, древнейшей из всех московских церквей; здесь «все время пел наш хор» [Яковлев 1896:508 - 509]. Весьма важной в собственно музыкальном отношении была встреча со старым другом чувашской школы и самого Яковлева С. В. Смоленским, теперь директором Московского синодального училища церковного пения. Яковлев пишет о встрече с хором Смоленского: «В обширном и прекрасном в акустическом отношении зале мы слушали чудное исполнение церковных песнопений «киевского роспева». Пропел после этого и наш хор, — и любезный господин директор училища, С. В. Смоленский, сделал указания нашему регенту касательно некоторых недостатков нашего пения» [там же:508].

Об исполнительском уровне хора яковлевской школы можно косвенно судить по квалификации учителей музыки, регентов хора. До 1906 года ими были лица, имевшие учительскую подготовку, т.е. средней квалификации. По данным музыковеда Ю. А. Илюхина [1969:112], «в 70 - 80-х гг. уроки пения вели в основном чувашские учителя - выпускники Казанской учительской семинарии, ...начиная с 90-х гг. учителями пения в Симбирскую чувашскую школу назначались преимущественно бывшие ее воспитанники». Кульминационный период постановки музыкального исполнительства в СЧУШ приходится на годы работы в ней И.М.Дмитриева (1906 - 1911), обладавшего как большим природным талантом, так и специальным образованием - он был выпускником регентских классов Петербургской певческой капеллы. И. Я. Яковлев в воспоминаниях особо выделяет его деятельность, перечисляя все его достижения (и даже приписывая Дмитриеву постановку оперных сцен, состоявшуюся в школе через полтора года после его кончины) [1997:460 - 461]. Видимо, к этому периоду относятся и факты, не без гордости перечисляемые Яковлевым: «...Школа с успехом участвовала в духовных концертах, устраивавшихся симбирскими архиереями, в том числе и нынешним Вениамином. Ежегодно хор исполнял духовные произведения на годичных собраниях Симбирского миссионерского общества. По распоряжению попечителя Казанского учебного округа хор школы участвовал в вечере во время юбилея Симбирской гимназии» [и т.д.; 1997:461; юбилей гимназий отмечался в 1909 г.]. Позднее и у Ф. П. Павлова были основания утверждать, что хор Чувашской школы в губернском Симбирске «считался лучшим после кафедрального хора и хора Троицкого собора» [1971:255].

Выпускники яковлевской школы несли хоровую культуру и в села, где они работали. Конец XIX - начало XX вв. стали временем успехов хорового исполнительства в чувашских школах и церквах, отмечаемого многими авторами. Немало сведений о них содержится, например, в приложениях к книге С. В. Чичериной «У приволжских инородцев» [1905].

Светскую музыку И. Я. Яковлев сознательно долгое время в школу не допускал. Видимо, единственное исключение составляли только русские народные песни. Об их использовании на уроках в чувашских школах Яковлев упоминает уже в цитированном выше отчете 1876 года. Тем не менее, в сохранившейся программе учебных занятий за 1896 год раздел о музыке по-прежнему называется «церковное пение» и никакие другие жанры музыкального искусства в ней не упоминаются (см. в Приложении, с. 138 - 140 настоящей книги). И в конце жизни Яковлев твердо придерживается своего убеждения, повторяя: «Я всегда стоял за то, чтобы на первом месте стояло хоровое пение церковно-богослужебных, духовных песнопений как имеющее религиозно-воспитательное значение» [1997:460]. Характерен эпизод встречи в школе высокого ревизора (в 1896 или 1897 году), рассказывая о нем в мемуарах, И. Я. Яковлев столь же последователен и откровенен, не считает нужным на склоне лет, несмотря на новые условия, пересматривать свой подход: «Ревизор... пожелал пройти в классы. «Не хотите ли послушать скрипичную игру? - предлагаю я ему. - У нас играют только серьезные, духовные песни»... Григоревский, прослушав несколько духовных мотивов, сыгранных учениками на скрипке, спрашивает: «А еще что-нибудь?» Надо заметить, что пение и музыка в Чувашской школе преследовали всегда духовно-нравственные цели, почему даже серьезная светская музыка не поощрялась. Вдруг, к конфузу моему, и учитель пения, скрипачи, ученики начинают играть самую веселую польку. Оказалось, что ученики в свободное время научились, вопреки запрещению, играть танцы. «Как будто бы это не духовное?..» - с улыбкой заметил Григоревский» [1997:235]. Этот эпизод, кстати, свидетельствовал о музыкальном досуге учеников, находившемся, видимо, до тех пор вне контроля Яковлева. Именно тогда досуг в школе был «легализован» в форме литературных и музыкальных вечеров. Первая сохранившаяся программа датирована февралем 1898 года. [ЦГА 252:9а], специальное же решение Совета школы оформлено протоколом от 18 февраля 1899 года, предложение прозвучало из уст самого И. Я. Яковлева: «Не полезно ли и не желательно ли устройство для воспитанников школы в свободное праздничное время рода литературных вечеров, на которых бы сами воспитанники, под руководством преподавателей русского языка, читали отрывки из произведений... а под руководством учителя пения исполняли хором одобренные для учебных заведений гимны и некоторые народные песни». В решении Совета уточнено, что имеется в виду «пение патриотических гимнов и русских народных песен» [ЦГА 249:11]. «Из произведений русских композиторов давалось преимущество Глинке», - указывает Яковлев в воспоминаниях [1997:460], подтверждая свою осведомленность в вопросах музыкального воспитания учеников. В одном из пунктов этого же решения Совета школы впервые обнаруживается забота о собственно эстетической стороне образования: «Чтобы возбудить в учениках соревнование, весьма не лишне на этих вечерах, по мнению председателя Совета, к которому присоединились и все члены, ввести, кроме чтения литературных образцов, чтение более лучших ученических сочинений, таких, которые могли бы служить образцами для более слабых учеников» [ЦГА 249:11]. Идея Яковлева осуществилась на ближайшем вечере 26 февраля. Но об оригинальном поэтическом или музыкальном творчестве среди учеников школы речь не заводилась ни тогда, ни позднее, когда оно уже реально существовало. Даже через десятилетие, в 1908 году, при публикации первых поэтических опусов, в предисловии Яковлев, - надо полагать, намеренно, - избегал говорить о литературном творчестве учеников. Произведения К. В. Иванова, М. Ф. Федорова, Н. В. Васильева (Шубоссинни) были замаскированы безобидным заголовком книги «Сказки и предания чуваш», которые якобы только собраны и записаны их авторами. Впервые определение «поэт» по отношению к К. В. Иванову появится у Яковлева только в воспоминаниях.

Ответвлением светского исполнительства в стенах СЧУШ была также игра на музыкальных инструментах. Многие из учеников («более способные», как говорится в воспоминаниях [1997:455]) осваивали скрипку - незаменимый по доступности и удобству для учителя и хорового дирижера инструмент.

И. Я. Яковлев специально мотивирует ее использование опять-таки не в целях развития светского музицирования: «Надо заметить, что учителя пения получали чахотку, так как должны были голосом обучать мотивам духовных церковных песнопений. Поэтому и заведено было обучение этим мотивам на скрипке» [1997:235; сегодняшние хормейстеры, видимо, не знакомы с этой проблемой, так как они обеспечены разнообразными музыкальными инструментами и концертмейстерами]. Впервые в доступных нам источниках скрипка упоминается в 1881 году [1985:182]. Несомненно, инструмент использовался и ранее, так как примером, указывает И. Я. Яковлев, «и тут служила Казанская крещенотатарская школа Н. И. Ильминского». Яковлев оказывал денежную помощь в приобретении инструмента для выпускников, если они нуждались [1997:456]. У Яковлева можно встретить и противоречащую сказанному фразу, что якобы лишь И. М. Дмитриев, работавший в школе в 1906 - 1911 гг., ввел обучение игре на этом инструменте [1997:461]. Несомненно, что, рассказывая А. В. Жиркевичу об этом, просветитель имел в виду распространение обучения игре на скрипке на всех воспитанников, свершившееся в период, совпавший с демократизацией после событий 1905 года. Учившийся с 1907 года С. М. Максимов (будущий композитор) так и считал, что «все учащиеся обучались игре на скрипке в пределах ее первоначальной техники» [1964:17].

Скрипки использовались и в ансамблях. В программах школьных вечеров встречаются номера: «Марш «Веселые кузнецы», исполнит оркестр [...], «Дуэт», исполнят на двух скрипках» и т.д. [ЦГА 249:22].

Кроме скрипок, в школе имелась фисгармония. Обучение игре на ней не предусматривалось, однако она использовалась на концертах (играл, видимо, преподаватель). Впервые она упоминается в программе вечера 2 февраля 1899 года: «Боже, Царя храни», исполнит хор под аккомпанемент фисгармонии [...] «Что ты спишь, мужичок», исполнят на скрипке и на фисгармонии» [ЦГА 252:3]. Это дает основание предполагать, что когда в программах (до 1911 г.) упоминается «оркестр», подразумевается ансамбль из скрипачей и фисгармонии.

Фортепиано, универсальный инструмент светского музицирования в Европе и России, Яковлев в соответствии со школьной практикой эпохи и со своими взглядами, по-видимому, не считал нужным вводить в школьный обиход (хотя сам он в юности попытался брать уроки фортепиано, владела игрой на этом инструменте и его жена Екатерина Алексеевна [1997:398, 452]).

Рояль появился у него дома, когда его купил на свои средства сын Николай (не ранее конца 90-х гг.). В истории музыкального быта Симбирской чувашской школы упоминание об этом инструменте появляется единственный раз лишь в 1908 году - в торжественном акте по поводу 40-летия школы среди хоровых номеров a cappella значится и гимн Гинзбурга «Многая лета», исполненный хором под аккомпанемент пианино [На память... 1910:24].

Совершенно новая ситуация с инструментальной музыкой возникает в 1911 году. Поводом послужило введение военной (с 1 сентября 1910 г.), а затем так называемой сокольской гимнастики (требовавшей для занятий ею духовой музыки) для воспитанников школы с весны 1912 года. В изложении И. Я. Яковлева история появления оркестра в школе такова: «Почетный попечитель школы мануфактур-советник Н. Я. Шатров, интересуясь обучением воспитанников военному строю и сокольской гимнастике и сознавая, что для достижения лучших успехов необходимо организовать при школе духовой оркестр, в марте месяце прошлого 1911 года пожертвовал 810 рублей... На эти деньги был выписан комплект духовых музыкальных инструментов, и в сентябре прошлого года начато обучение воспитанников духовой музыке. Для занятий был приглашен мною с 20 сентября капельмейстер Закатальского полка Крамер... ему в помощники корнетист Попов... Независимо от обучения духовой музыке с осени прошлого 1911 года было положено начало организации в Школе струнного оркестра. Воспитанники Школы как будущие сельские учители и регенты, и раньше обучались скрипичной игре, так как уменье играть на скрипке чрезвычайно важно при обучении пению. Таким образом, в школе скрипки имелись и для образования струнного оркестра к ним следовало прикупить лишь несколько скрипок, альтов, виолончелей и контрабас, которые и были приобретены с разрешения Управления Казанского Учебного Округа от 23 августа 1911 года за №19186 на 189 рублей 62 копейки. Для обучения воспитанников игре на струнных музыкальных инструментах мною был приглашен 1 сентября 1911 г. Лыбин...» [ЦГА 948:1]. Списки купленных инструментов содержатся в переписке с фабрикой К. М. Шредера [ЦГА 852:3] — это полные комплекты духового и струнного оркестров. Об этом периоде жизни школы сам И. Я. Яковлев в воспоминаниях рассказывает сдержанно, но абсолютно ясно, что инициатива и организация всего происходившего принадлежала ему. Более красочные подробности находим у Ф. П. Павлова: «В большую перемену все ученики выходили на сокольскую гимнастику. После обеда певчие уходили на спевку, музыканты упражнялись на скрипках и духовых инструментах, а остальные ученики работали в столярной мастерской. [...] В Чувашской школе, как в консерватории, с утра до вечера начала раздаваться музыка. С осени до самой весны один за другим проводились концерты» [Павлов 1962:165; 1971:257]. Музыкальным руководителям школы оставалось сделать лишь шаг, соединить все наличные силы — и в исполнении юных чувашских музыкантов зазвучали части моцартовского «Реквиема», симфонические пьесы, хоровые, сольные фрагменты из классических опер. Наиболее примечательное событие, оставшееся непревзойденным в истории национального музыкального исполнительства до 1917 года, — постановка сцен «Жизни за царя» М.И.Глинки в 1913 году.


3.

«Среди воспитанников стало выявляться довольно много музыкантов, певцов, композиторов... Была начата работа по собиранию и гармонизации народных песен и мелодий... Это было совершенно новым делом».

Ф.П.Павлов [1971:257]

Подготовительной стадией появления у исполнителей национального репертуара можно считать музыкально-фольклористическую работу. Музыкальная этнография России во второй половине XIX века находилась в периоде становления. Первая публикация нотных записей фольклора «инородцев» Поволжья (в т. ч. четыре образца музыки чувашей) осуществлена в Казани в 1870 году. Сам Яковлев к чувашскому фольклору проявлял интерес со времени работы над букварем. Известны его отзыв 1871 года о записываемых «из уст чувашских красавиц сладкозвучных песнях, которые, по его [Белилина, сотрудника Яковлева] мнению, не лишены высокого поэтического достоинства, какое только мы можем находить в песнях всех национальностей omnis orbis terrarum» [Яковлев 1985:54]), а также курсовая работа 1874 года «Несколько памятников устной чувашской словесности» [см. Иванов 1969]. Однако непосредственно музыкальным фольклором И. Я. Яковлев сам не занимался ни тогда, ни впоследствии. Вместе с тем он, несомненно, поощрял тех, кто тяготел к такой деятельности. Историк упоминает о встреченном им в архиве сборнике рукописных нотных записей начала 80-х годов, сделанных учителем Симбирской школы А. Петровым [Ехвет 1987:146]. Это десятилетие практически заложило начало будущей чувашской музыкальной фольклористики — сохранилось несколько рукописных сборников с нотными записями. Их авторы — учителя народных школ Н. Ефимов, А. Пчелов, А. Брагин, Н. Александров. Музыкальные записи последних троих известным исследователем культур народов края В.К.Магницким были представлены на Казанскую научно-промышленную выставку 1890 года, где они экспонировались рядом с трудами выдающихся русских фольклористов Н. Пальчикова, Ю. Мельгунова, композитора Н. Римского-Корсакова, представлявшими песенную культуру русского Поволжья и Приуралья [Ехвет 1987:96]. В следующем десятилетии русская наука и сама обращается к музыке «инородцев» — в 90-х годах в Казани и Петербурге издаются нотные записи чувашских, татарских и башкирских народных песен [Мошков 1893 и 1894—97; Рыбаков 1894 и 1897]. В 1893 году в Москве проходит первый этнографический концерт, включавший в себя, среди прочего, и исполнение чувашской народной песни; в 1894 году ноты всех исполненных на концерте номеров публикуются. Тенденция к увеличению интереса к национальным музыкальным культурам, прослеживающаяся по хронике событий, находит свое выражение и в Симбирске: по воспоминаниям учителя В. И. Колпакова, Яковлев в 1898 году командировал его и 16-летнего воспитанника школы Романа Идобаева «для собирания чувашских мотивов». [Краснов 1992:337]. В статье Ю. А. Илюхина без указания источника говорится о подобной же экспедиции 1902 года [1969:114]. Возможно, помимо внешних влияний и развития науки, в этом выражался и естественный ход развития музыкального дела в самой школе. Вскоре все эти процессы привели к появлению двух великолепных симбирских музыкально-этнографических изданий 1908 и 1912 гг. «Образцы мотивов чувашских народных песен и тексты к ним». Предисловие к первому, как всегда сдержанное по тону, пишет сам Яковлев. Он называет книгу «впервые появляющимся сборником мотивов народных чувашских песен» (видимо, не считая таковой публикацию В. А. Мошкова). В собирании материалов к ним участвовали уже многие воспитанники, накапливался опыт музыкально-фольклорной работы, в частности, и у тех, кто после публикации сборников займется созданием хоровых обработок чувашских напевов.


***


Первые сведения об исполнении чувашских песен в стенах СЧУШ относятся к годам Первой русской революции, радикально демократизировавшей атмосферу в обществе. Учителем пения с 1903 по 1906 гг. в школе служил участник упоминавшейся экспедиции 1898 года Р. Н. Идобаев. По воспоминаниям Г. И. Ильина, Идобаев учил воспитанников «петь и русские и чувашские песни. Чувашские песни пелись в один голос [т.е. использовались экспедиционные записи без обработки. — М.К.]... Очень часто после уроков, на своих вечерних занятиях мы пели как эти, так и другие песни... Всем классом любили петь следующие песни: «Еще в полях белеет снег», «Поздняя осень», «Шумел, горел пожар московский», «Лучинушка», «Стонет сизый голубочек», «Воздушный корабль», «Зимняя дорога», «Зимний вечер», «Черная шаль» и другие. Любимыми чувашскими песнями были «Ҫав, ҫав ҫӗрте», «Шӑлтӑр, шӑлтӑр урапа», «Чӑн тӳпере ҫич ҫӑлтӑр», «Шур кӑвакал вӗҫтертӗм», «Пиҫнӗ-пиҫмен ҫырлашӑн» [цит. по: Иванов 1966:212]. Комментируя эти воспоминания, воспитанник СЧУШ следующего поколения, уже не заставшего относительную свободу в выборе репертуара, Т. П. Парамонов замечает: «В годы реакции эти песни служили материалом для практических уроков по пению в приготовительном классе. Их пели и учащиеся старших классов на хороводах, устраиваемых после литературно-музыкальных вечеров или во время зимних каникул. Таким образом связь учащихся с родными песнями не была прервана» [НА 169:34; курсив мой. — М.К.]. На волне общественного интереса к сборнику «Образцы мотивов...», изданному в 1908 году, Яковлеву удалось устроить демонстрацию опубликованных в нем песен для членов Симбирской губернской архивной комиссии в исполнении хора школы. В программу этого этнографического показа 19 января 1909 года были включены 12 хоровых номеров и один сольный (плач невесты). Дополнительно хор пропел из своего репертуара две русские народные песни, а также «Славься», «Многая лета» и обязательный гимн «Боже, царя храни». Чувашские песни, пишет рецензент, «не получили гармонической разработки и исполнялись в унисон или с повторением мелодии в октаву» [ЧНП 1909:6—7]. Большой успех у образованной публики Симбирска не имел последствий для дальнейшей судьбы народной музыки на уроках пения в школе. Как пишет Т. П. Парамонов, поступивший в СЧУШ в 1909 году, на обычных классных занятиях за шесть лет его учебы (по 1915 г.) «не было разучено ни одной чувашской песни, не было услышано из уст преподавателей ни одной чувашской фразы...» [НА 169:32]. Сказалось, видимо, очередное ужесточение «инородческой» политики. В частности, весь тираж второго сборника «Образцы мотивов чувашских народных песен...», отпечатанный в 1912 году, был задержан цензурой и пролежал на складе до 1914 года [Ехвет 1987:246]. Тогда же был изъят из употребления чувашский букварь. Исследователь наследия просветителя констатирует, что «Яковлев считал эти годы самым тяжелым периодом в своей деятельности» [Краснов 1992:171].


***


Если оставить за рамками обсуждения первый композиторский опыт работы с чувашской музыкальной темой Н. С. Кленовского (1893 г., Москва), как не имевший прямых последствий для рождения собственно чувашской национальной школы, то появление первого произведения национальной профессиональной музыки оказывается непосредственным продолжением описанных выше процессов. Это обработка первого номера из книги «Образцы мотивов...» — хороводной песни «Пиҫнӗ-пиҫмен ҫырлашӑн» учителя пения Симбирской школы И. М. Дмитриева, согласно некоторым указаниям относящаяся к тому же 1908 году. История появления этой замечательной партитуры по сей день остается не проясненной до конца [подробнее см.: Кондратьев 1987]. Неизвестно также, исполнялась ли она при жизни автора (работавшего в школе с 1906 г. и умершего от чахотки 7 июля 1911 г.). Можно предполагать, что он не мог подступиться к ее разучиванию в результате быстро прогрессировавшей болезни (хотя его работа всеми признается как период наивысших достижений школы в музыкальном исполнительстве). Первое определенное указание на попытку исполнить эту партитуру содержится в воспоминаниях Т. П. Парамонова: «Осенью 1911 года Федор Павлович (Павлов, выпускник школы, сменивший Дмитриева в должности учителя пения. — М.К.) разучил «Пиҫнӗ-пиҫмен ҫырлашӑн» в гармонизации И. М. Дмитриева» [НА 169:36].

Второй в истории национального композиторского творчества хоровой опус возник практически одновременно и независимо от первого. Принадлежал он питомцу яковлевской школы (выпуск 1879 г.) П. М. Миронову, служившему в Уфе, а с 1907 года — в Уральске. Партитура его обработки хороводной песни «Виҫ нухрат» публиковалась в Казани в 1909 и 1911 гг. Сведений о ее исполнении не имеется.

Общественного резонанса эти первоначальные опыты не имели. Они остались единичными в наследии авторов, откликов на исполнение или публикацию не было ни в прессе, ни в воспоминаниях. Тем не менее, продолжение последовало - удачные сочинительские опыты учителей подтолкнули в стенах той же школы нескольких одаренных молодых людей к попыткам творчества. Историю появления новых чувашских гармонизаций можно реконструировать, сопоставляя воспоминания авторов-очевидцев и сами тексты произведений. «Один раз, - пишет Г. Г. Лисков, учившийся в школе в 1907-1915 гг., - И. М. Дмитриев на уроке разучил с нами каноны с текстом и без текста. Это мне понравилось. Я после урока подошел к Ивану Митрофановичу и спросил, нельзя ли сделать каноны из чувашских песен. Он мне велел поискать подходящие чувашские народные песни» [НА 200:4]. Начав с составления двухголосных канонов, уже после смерти И. М. Дмитриева Дисков попробовал силы и в гармонизациях. С 1912 года уже могли служить примером гармонизации Т. П. Парамонова. Последний вспоминает: «...Возник вопрос: нельзя ли продолжить дело, начатое И. М. Дмитриевым? В 1912 году в связи с изучением классических хоровых произведений и отрывков у меня крепло желание услышать чувашские мелодии в 2-3 голоса, и я начал гармонизировать простейшие мелодии» [НА 169:36—37]. Одновременно выступил и Ф. П. Павлов с опытами несложной двухголосной обработки инструктивно-педагогического предназначения. К решению собственно художественных задач в музыке он подошел не ранее 1917-1918 гг., когда появился целый ряд его хоровых гармонизаций, почти сразу же опубликованных [Павлов 1919]. Сообщения о сочинении им в 1912—1913 гг. программных произведений для соло, хора и оркестра [см., например, Илюхин 1969:115], возможно, являются одной из романтических легенд истории чувашской культуры; во всяком случае, объективные условия в эти годы еще не созрели для появления национальных вокально-симфонических произведений. К использованию музыкальных инструментов, хотя бы в аккомпанирующей функции, чувашские сочинители музыки пришли не ранее 1920 года, а первая известная симфоническая партитура - «Сӑрнайпа палнай» того же Павлова - датируется 1928 годом (но и ее рукопись не сохранилась).

Музыкальное сочинительство в Симбирской школе несомненно было чистой самодеятельностью молодых людей, о которой Яковлев, скорее всего, не знал (во всяком случае, в доступных нам источниках нигде ни словом не обмолвился об этом) и задачу такую перед кем-либо не ставил. По свидетельству Т. П. Парамонова, «в 1913 году на уроках гармонии преподаватель С. М. Максимов [будущий композитор. - М.К.] уверял, что чувашские мелодии, как и китайские, не поддаются гармонизации» и в связи с этим «косо посматривал на мои [автора воспоминаний. - М.К.] потуги» - сочинить и исполнить музыку [НА 169:36,39]. Можно предположить, что гармонизации учеников 1912-1915 гг. оставались в большинстве случаев упражнениями на бумаге. На уроки они не допускались, но возбуждали естественный интерес среди ровесников, певших в хоре. Каноны, сочиненные Дисковым, по его воспоминаниям, «пели везде: в спальнях, в коридорах, во дворе», переписывали приезжавшие в Симбирск учителя начальных школ [НА 200:6]. Четыре гармонизации Парамонова были исполнены 29 декабря 1914 года на школьном литературно-музыкальном вечере.

«С. М. Максимов не нашел возможным предоставить в мое распоряжение смешанный хор, - рассказывает далее их автор. - Тогда я сорганизовал ансамбль в составе лучших певиц и певцов... Соклассники были в восторге и поздравляли меня. Ф. П. Павлов, учившийся с сентября 1913 года в Симбирской духовной семинарии и не пропускавший наших концертов, крепко пожал мне руку». Кроме нескольких рукописных воспоминаний, отзвук этого концерта и последующих исполнений (когда автор отбыл на фронт) читается в статье из «Чувашского календаря» на 1928 год: «В Симбирске ученик Т. П. Парамонов в 14-15 годы гармонизировал 4-5 песен, хотя они не получили распространения» [ЧИ 1928:55]. Тем не менее, их ноты переписывались учениками в тетради и в каких-то случаях исполнялись.

В общей сложности в рукописях и воспоминаниях сохранились сведения о десяти произведениях Т. П. Парамонова, нескольких десятках - Г. Г. Лискова, двух - Ф. П. Павлова. Все они представляют собой по жанру - гармонизации народных мелодий для хора без сопровождения, по форме - куплетные песни, в отдельных Случаях с элементами варьирования (у Парамонова). Упоминается также о несохранившихся обработках чувашских народных песен для четырехголосного хора выпускника школы 1909 года П. В. Пазухина, составителя второго симбирского сборника «Образцы мотивов чувашских народных песен...» (1912), погибшего на фронте в 1917 году [Т.Х. 1917].


4.


«Дело просвещения инородцев далеко не может считаться вполне завершенным... нужны дальнейшие усилия; возникают новые не менее трудные задачи...»

И.Я.Яковлев, 1903 г. [1989:1831

Так продолжалось еще несколько лет - вплоть до очередного всплеска демократических преобразований в России в 1917 году. Он вызвал подъем отныне не ограничивавшейся национально-культурной деятельности. Открылся простор и для музыкально одаренных личностей. В 1917-1918 гг. на первый план вышли руководители уже сложившихся музыкальных коллективов: учебного в Симбирской школе - С. М. Максимов и любительского - Ф. П. Павлов.

В 20-е годы уже с полным правом можно говорить о профессиональных композиторах-чувашах (выпускниках СЧУШ С. М. Максимове и Ф. П. Павлове, а также В. П. Воробьеве, пришедшем к сочинению музыки своим путем и несколько позже учеников И. Я. Яковлева, но под их непосредственным влиянием). Одновременно возникают и профессиональные исполнительские силы - Чувашский государственный хор (с 1924 г.), певцы-солисты А. И. Токсина, И. В.Васильев. Инструментальное исполнительство обретает профессиональный статус в следующем десятилетии (Государственный симфонический оркестр с 1932 г.). С самого начала все виды профессиональной музыкальной деятельности в Чувашии ориентированы на национальное направление. В 30-х годах в республике действуют профессиональные хор, оркестр, солисты; музыкальная школа и музыкальный техникум готовят кадры средней квалификации. Талантливые выпускники разных музыкальных специальностей учатся в высших музыкальных учебных заведениях.

Масштаб «чувашских преобразований» И. Я. Яковлева за 50 лет его просветительской деятельности вышел за рамки собственно подготовки учительских кадров. В сформированной под его личным руководством интеллектуальной среде деятелей чувашского просвещения и культуры уже в первые годы XX века вызревали идеи художественного творчества национального направления по примеру современных передовых национальных школ. В частности, это наблюдалось в попытках музыкального творчества.

Определяющее значение в этом процессе на начальном этапе имела личная музыкальная культура И. Я. Яковлева - фольклорные и бытовые впечатления его детства (хорошо обрисовываемые в воспоминаниях). Круг его познаний и интересов значительно расширился в годы обучения в Симбирске, затем в Казани и, позднее, в контактах с деятелями русской культуры и искусства - в том числе с такими крупными, как С. В. Смоленский, М. А. Балакирев, С. Г. Рыбаков, Г. Я. Ломакин.

Место музыки в «чувашских преобразованиях» И. Я. Яковлева видится различным на разных этапах. Вначале* это чисто прикладное использование музыки (главным образом песнопений православной церкви) в целях эмоционального воздействия на учеников и укрепления в них убежденности в ценностях христианско-русской культуры (тогда для молодого просветителя - ближайшей и единственной модели современной цивилизованности, на которую он ориентируется в своих «чувашских преобразованиях»). В этот период сам И. Я. Яковлев вынужденно отказывается от увлечений светским искусством.

На четвертом-пятом десятилетиях существования школы И. Я. Яковлева изменение отношения к «инородческому» вопросу в обществе и постепенное накопление опыта приводят к заметному повышению уровня музыкально-эстетической образованности учеников. Наряду с обычными уроками пения начинаются и занятия художественно-творческого характера. Ученики собирают музыкально-фольклорный материал, который издается в двух книгах (1908, 1912). В школе закладываются традиции хорового, позднее и оркестрового исполнительства. В 1911 - 1913 гг. исполняются серьезные произведения классической западноевропейской и русской музыки.

Для творчески одаренных преподавателей и учеников школы И. Я. Яковлева эти занятия открывают и перспективу композиторского творчества в форме обработок народных песен. Первые произведения относятся к десятилетию 1908-1917 гг. Таким образом, наблюдаются качественные изменения «чувашских преобразований» И. Я. Яковлева (не сформулированные им самим). Происходит формирование среды чувашской художественной культуры европейского типа и воспитание талантов, способных создавать и исполнять произведения национального музыкального искусства. Эти проявления музыкального творчества остаются локальными, ограничиваются стенами школы и редкими выступлениями показательного характера вне ее стен.

Тем не менее, именно эта среда и талантливые выходцы из Симбирской школы И. Я. Яковлева на следующем историческом этапе выводят национальное музыкальное искусство на новый уровень. Рождается современное профессиональное искусство.


Литература

Артемьев 1996: Артемьев 10.М. Методологические маргиналии // Известия НАНИ ЧР, 1996. №5. С. 11-23.

Ашмарин 1892: Ашмарин Н.И. Очерк народной поэзии у чуваш // Этнографическое обозрение, 1892. №2—3. С. 42—64.

Ашмарин 1895: Ашмарин Н.И. Декаденты Запада и поэзия волжских инородцев // Волжский вестник (Казань), 1895. 24 янв. № 22. С. 2—3.

Белинский 1949: Белинский В.Г. Избранные сочинения. М., Л., 1949.

Бокщанина 1978: Бокщанина Е. История музыки народов СССР. До Великой Октябрьской социалистической революции. Изд. 2-е. М.: Музыка, 1978.

Герцен 1975: Герцен А.И. Собр. соч. в 8 тт. М.: Правда, 1975. Т. 4.

Дякин 1995: Дякин B.C. Национальный вопрос во внутренней политике царизма (XIX в.) // Вопросы истории, 1995. №9. С. 130—142.

Ехвет 1987: Иванов-Ехвет А.И. Музы ищут приют. Чебоксары, 1987.

Иванов 1966: Иванов Н.И. Русские народные песни в творчестве К.В.Иванова // Классик чувашской поэзии. 1966. С. 207—221.

Иванов 1969: Иванов Н.И. К истории сборника «Несколько памятников устной чувашской словесности» // Ученые записки ЧНИИ. Вып.42. Чебоксары, 1969. С. 172-176.

Ильмннский 1893: Ильминский Н.И. Программа школы для крещеных инородцев Восточной России. Казань, 1893.

Илюхин 1969: Илюхин Ю.А. Музыкальное воспитание и обучение в Симбирской чувашской школе // Ученые записки ЧНИИ. Вып.42. Чебоксары, 1969. С. 104—115.

ИМНС 1970: История музыки народов СССР. В 5 тт. Т. 1. М.: Советский композитор, 1970.

К.Г. 1913: К.Г. Опера у чуваш. К юбилейным празднованиям в Симбирске // Симбирянин, 1913. 26 февр. №1694.

Кондратьев 1987: Кондратьев М.Г. У истоков чувашской композиторской песни // Вопросы истории чувашского искусства. Чебоксары, 1987. С. 5—25.

Кондратьев 1993: Кондратьев М.Г. «Опера у чуваш» // Советская Чувашия, 1993. 11 марта.

Краснов 1971: Краснов Н.Г. Подготовка учителей в Симбирской чувашской школе // И.Я.Яковлев и его школа: Уч. записки ЧГПИ. Вып. XXXIII. Чебоксары, 1971. С. 47-75.

Краснов 1992: Краснов Н.Г. Выдающийся чувашский педагог-просветитель. Чебоксары: Чуваш, кн. изд-во, 1992.

Кузнецов 1969: Кузнецов И.Д. Деятельность И.Я.Яковлева по национальному подъему чувашей // Ученые записки ЧНИИ. Вып. 42. Чебоксары, 1969. С. 15—29.

Максимов 1964: Максимов СМ. Чувашские народные песни. М.: Музыка, 1964.

Мошков 1893: Мошков В.А. Материалы для характеристики музыкального творчества инородцев Волжско-Камского края. I. Мелодии чувашских песен // ИОАИЭ, 1893. Т. XI. Вып. 1—4. С. 31—64, 167—182, 261—276, 369—376. (Имеется также отдельный оттиск из 11т. ИОАИЭ под тем же названием: Казань: Типолитография ун-та, 1894. 74 с.)

Мошков 1894—97: Мошков В.А. Материалы для характеристики музыкального творчества инородцев Волжско-Камского края. II. Мелодии ногайских и оренбургских татар // ИОАИЭ, 1894. Т. XII. Вып. I. С. 1—67; 1897. Т. XIV. Вып. 3. С. 265-291.

МЭ 1982: Музыкальная энциклопедия. Т. 6. М.: Советская энциклопедия, 1982.

На память... 1910: На память о сорокалетии Симбирской чувашской школы. Симбирск, 1910.

НА 169: Научный архив ЧГИГН. Отд. VI. Ед. хр. 169. Инв №445

НА 200: Научный архив ЧГИГН. Отд. VI. Ед. хр. 200.

НА 762: Научный архив ЧГИГН. Отд. II. Ед. хр. 762.

Павлов 1919: Чӑваш юррисем. Ф.П.Павлов хитрелетнӗ сӑвӑсем. Акулево, 1919.

Павлов 1928: Павлов Ф.П. «Ҫырмари юрӑ». Чӗмпӗр шкулӗ, Иван Яковлевич тата чӑваш ӗҫхалӑхӗн музыка искусстви ҫулӗ // Сунтал, 1928. 10 №. 14-16 с.

Павлов 1962: Павлов Ф.П. Собрание сочинений в 2-х тт. Т. 1. Чебоксары, 1962.

Павлов 1971: Павлов Ф.П. Собрание сочинений в 2-х тт. Т. 2. Чебоксары, 1971.

Рыбаков 1894: Рыбаков С.Г. О народных песнях татар, башкир и тептярей // Живая старина, 1894. Вып. III, IV. С. 325—364.

Рыбаков 1897: Рыбаков С.Г. Музыка и песни уральских мусульман с очерком их быта. СПб., 1897.

Саламбек 1959: Яковлев И.Я. (Саламбек). Симбирская учительская школа и ее роль в просвещении чуваш. Чебоксары, 1959.

Спиридонов 1965: Спиридонов С.С. Мировоззрение Ивана Яковлевича Яковлева: Учебное пособие. М., 1965.

Т. X. 1917: Г. X. Петр Васильевич Пазухин // Хыпар, 1917. Юпа уйӑхӗн 9-мӗш кунӗ. 41 №.

Фукс 1840: Фукс А.А. Записки о чувашах и черемисах Казанской губернии. Казань, 1840.

ЦГА 249: Центральный гос. архив ЧР. Ф. 207, оп. 1, д. 249.

ЦГА 252: Центральный гос. архив ЧР. Ф. 207, оп. 1, д. 252.

ЦГА 852: Центральный гос. архив ЧР. Ф. 207, оп. 1, д. 852.

ЦГА 948: Центральный гос. архив ЧР. Ф. 207, оп. 1, д. 948.

ЧИ 1928: Чӑваш искусстви // Чӑвашла календарь, 1928 ҫ. Шупашкар, 1927. 55-57 с.

Чичерина 1905: Чичерина СВ. У приволжских инородцев. Путевые заметки. СПб., 1905.

ЧНП 1909: Чувашские народные песни в исполнении воспитанников Симбирской чувашской учительской школы // Циркуляр по Казанскому учебному округу. Приложения. Январь, 1909. №1. С. 5—7.

Яковлев 1894: Яковлев И.Я. По поводу заметки земского начальника С.Я. о земских инородческих школах // Симбирские губернские ведомости, 1894. №83-85. (Цит. по перепечатке в газ. «Чӑваш ен», 24окт. 1992. №43. С. 6.)

Яковлев 1896: Яковлев И.Я. Поездка воспитанников Симбирской чувашской учительской школы и воспитанниц женского при ней училища в Казань, Нижний Новгород, Кострому, Ярославль, Сергиеву-Лавру и Москву летом 1896 года в сопровождении инспектора И.Я.Яковлева и друг. // Циркуляр по Казанскому учебному округу. Октябрь, 1896 г. №10. Год тридцать второй. С. 494—509.

Яковлев 1908: Яковлев И.Я. Краткий очерк Симбирской чувашской учительской школы (По случаю сорокалетия, 1868—1908 гг.). Симбирск, 1908.

Яковлев 1968: И.Я.Яковлев в воспоминаниях современников. Чебоксары, 1968.

Яковлев 1985: Яковлев И.Я. Письма. Чебоксары, 1985.

Яковлев 1989: Яковлев И.Я. Из переписки. Часть I. Чебоксары, 1989.

Яковлев 1997: Яковлев И.Я. Моя жизнь: Воспоминания. М., 1997.

Яковлев 1998: Яковлев И.Я. С думой о народном просвещении: Из переписки. Ч. 2. Чебоксары, 1998.


Кондратьев, М. Г. «Чувашские преобразования» И. Я. Яковлева и начало новой истории чувашской музыки / М. Г. Кондратьев // И. Я. Яковлев и проблемы яковлевоведения. – Чебоксары, 2001. – С. 63-100.