|
19 января 1870 г., г. Симбирск1 Милостивый государь Михаил Васильевич! Чтобы не заставить Вас, Мих[аил] В[асильевич], припоминать прошлое, хотя и весьма хорошее для Вас, я с самого начала скажу о себе, кто я, чтобы Вы прежде всего узнали, от кого это письмо, — оно от Яковлева Ивана. У Вас, Михаил Васильевич, кажется, естественно должен родиться вопрос: что побудило Яковлева теперь писать? Более чем полтора года он не писал2, Вы говорите, а теперь пишет. Вероятно, в течение этого времени, у него достаточно было причин и случаев, которые могли побудить его писать, и надобно также думать, что и досуг у него был в продолжение столь долгого периода. Совестно мне сказать, Михаил Васильевич, настоящую причину, а надо признаться, что лень, забывчивость и неблагодарность нередко хронически обуревают или овладевают мною, вот и вся причина. А теперь разве перестали Вас обуревать эти недостатки и пороки? И Вы, протрезвившись и исправившись, пишете это письмо? Не знаю, как отвечать на эти вопросы, но, кажется, следует отрицательно. Вы спрашиваете, где настоящая причина, вследствие которой письмо составилось и отправилось по назначению. Действительно, есть причина, и причина эта не далее как вчера явилась извне и повлияла на меня столь сильно и могущественно, что все мое существо вывела из обыденной колеи, одним словом, по этой причине весь вчерашний день и вечер я довольно посуетился. Дело вот в чем. Вас, Михаил Васильевич, здесь сделали мертвым и весьма оригинально, будто Вы зарезались. Теперь эти строки я пишу хладнокровно, но не это было со мною вчерашний день. Откуда, как и кем распущена эта Zuius famaeа (это латинское слово, мне кажется, лучше может выразить настоящий предмет, чем русское — молва, слух), я пока ничего не знаю, но в справедливости Zuius famae не сомневайтесь, здесь все знающие Вас говорили, а может быть, еще и теперь говорят, все это, повторяю, в нашем Симбирске делается преоригинально, даже нашлись, как это объяснить. «Что Вы удивляетесь и не верите, — говорил мне вчерашний день не один, — он пил и пил сильно, а пьяному трудно ли зарезаться». Мне при тех обстоятельствах и данных относительно Вас, при которых меня настигли Zuius famae, было не до смеху над этими глупыми господами, которых фантазия столь плодовита наподобие объяснения причин Вашего мнимого самоубийства, я не знаю уже четыре или пять месяцев даже, где Вы находитесь, потому я скорее отправился к Федору Васильевичуб, и, к счастию, его я застал не врасплох, он об этом слухе слышал гораздо раньше меня. Федор Васильевич уверил, что Вы живы и здоровы, что он не больше как два дня тому назад получил от Вас письмо от 1-го января. Меня это известие немного отрезвило, и я весьма обрадовался, но в докторе я почему-то заподозрил находчивость и хитрость, а зная, что у Вас есть мать, письмо Ваше от 1-го января у Федора Васильевича потребовать я не мог, потому что разговор этот с ним происходил в театре, я был у него в доме, но не застал, мне сказали, что он в театре в 3-м нумере, я отправился туда. Я теперь должен сказать про себя, что я нахожусь в большом сомнении, как относительно Вашего существования, так относительно Вашей смерти, поэтому прошу и требую от Вас вывести меня из заблуждения. Жду от Вас письма, которое покажет и уверит меня, что Вы живы. Вчерашний день после обедни был я также у Феодосьи Дмитриевныa, она просила меня написать письмо к Вам, которое, вероятно, Вы уже получили, потому что оно должно было уйти отсюда вчерашний день, а это отправится еще через четыре или через пять дней. Феодосья Дмитриевна тоже знала уже об этих слухах, и ее частный пристав, через которого Вы ей пишете письма, уверил в нелепости этого слуха и тем вывел из заблуждения и избавил от напрасного горя и страданий, она и так, кажется, по поводу этого слуха успела немного поплакать и погоревать. Считая Вас, Михаил Васильевич, за живого, я пишу Вам следующие строки как живому. Видел Вашего маленького сына, старшего дома не было, только я его принял было за Мишуб, они оба очень похожи друг на друга, вместе с тем на Вас, мальчика этого я еще нигде не видал, тогда, когда Вы жили здесь, он был еще очень-очень мал. Не льстя, я Вам скажу, что он не без способностей и не обижен богом; но я боюсь, у такой матери не испортился бы он, сумеет [ли] она воспитать и развить в нем добрые начала, которыми, опять замечу, он от природы щедро награжден. Вы, Михаил Васильевич, Феодосью Дмитриевну, кажется, лучше знаете, чем я; но извините меня, если я усомнился здесь в ее качестве и уменье относительно воспитания детей. Феодосье Дмитриевне я объявил, что с весны я намерен заниматься грамотою с Мишей; она меня благодарила за предложение незначительной услуги (пока еще нисколько не исполненной) и сказала, что Миша не совсем здоров телосложением и что изредка с ним бывают какие-то припадки (это с ним, она говорит, давно, и Вы об этом знаете), поэтому не рано ли начинать его учить, а потому надобно Вам написать об этом отцу и узнать его желание. Вы об этом мне, Мих[аил] В[асильевич], напишите. Будьте уверены только, Мих[аил] В[асильевич], что это желание с моей [стороны] искренне и честно, я желаю от души чем-нибудь заплатить Вам, чем-нибудь и сколько-нибудь, за то добро и за тот капитал2, благодаря которым я научился писать эти строки, поступил в гимназию, одним словом, благодаря которым встал на ту противоположную и чистую, и гладкую дорогу, к которой долго и твердо стремился сквозь тысячу препятствий, естественных и искусственных, честных и бесчестных. Много с Мишей я, может быть, и не сделал, выучил читать и писать, но это будет все-таки шаг вперед, но Вы, Михаил Васильевич, может, хоть несколько доверитесь моим педагогическим способностям, или, вернее, моему умению и моей опытности, вот уже полтора [года] я тружусь на этом поприще, и кажется, слава богу, небезуспешно, некоторые из моих учеников в это время сделали довольно. И взирая на успехи одного из них в науках и вообще в умственном развитии, можно, не хвалясь, сказать, что он сделал в своем роде почти чудо, это тот самый, который пришел осенью [18]68 год[а] (кажется, об нем я писал после смерти Сам[сона] Д[митриевича] Р[аевского]), и я не могу тут не приписать себе чувственную долю. Об этом я говорю исключительно для того, чтобы заручиться Вашим доверием относительно преподавания Мише. Выскажу Вам также относительно следующего (бог поможет, это будет касаться Глебаa). В дальнейшем я имею в виду Мишу взять к себе и держать до тех пор, пока он встанет на свои ноги... Теперь нужно бы сказать о себе, потому полагаю, что Вы полюбопытствуете знать обо мне, и, может быть, будете недовольны, если я особо буду говорить общими фразами, а кажется*... раз так, я Вам о себе напишу подробно, тогда, когда буду уверен, Вы действительно живы, я не на шутку сомневаюсь в Вашем существовании. Вот еще какое обстоятельство. Федор Васильевич говорил, что он письмо получил от Вас два дня назад. Это письмо [подтверждает], что оно дошло из Тифлиса сюда за 16 дней, а Феодосья Дмитриевна говорит, что письма доходят в 24 дня. Но я уверен и верю, что Вы живы, и что Zuius famae вздор и выдумка. Потому что и в прошлый год распустили, было, нелепые слухи, которые впоследствии оказались вздорами. Яковлев, И. Я. Из переписки / И. Я. Яковлев. – Чебоксары, 1989. – Ч. 1. – С. 34-37. 1 Печатается по черновику (ЦГА ЧАССР, ф. 515, оп. 1, ед. хр. 77, лл. 1-2, 4, 6). Написан карандашом, не подписано. Листы по сгибам порваны. Многочисленные мелкие исправления и дополнения, которыми пестрит письмо, не приводятся, т.к. они не имеют существенного значения и не меняют содержания письма. Имеются три незаконченных черновика, один из них написан карандашом. Публикуемый вариант не имеет конца. 2 После выезда М. В. Арнольдова за пределы Симбирска И. Я. Яковлев потерял его из виду, не получал от него писем. О нем ходили разные слухи. Связь между ними восстанавливается лишь тогда, когда Арнольдов оказался в Тифлисе. а ходячий слух (лат.). б Ф. В. Арнольдов. a Ф. Д. Арнольдова. б М. М. Арнольдов. a Г. М. Арнольдов. * Далее не разобраны два слова.
|