Жители затерявшейся в южных лесах Чувашии деревни Буянова знают, что в боях за Родину погиб их односельчанин двадцатилетний Александр Григорьев. Родные и знакомые Саши знают, что погиб он в октябре сорок третьего года на правом берегу Днепра у села Триполья.
Но это, вероятно, и все, что знают буяновцы о своем земляке. Скупая на слова казенная бумага сказала им, когда и где погиб их односельчанин, но ничего не рассказала о том, как он погиб.
Пусть буяновцы не посетуют на то, что я делаю это с запозданием. В свое время я искал родных Саши, но не нашел.
На юго-восточной окраине Триполья, на высоком берегу Днепра, под тремя вековыми дубами есть братская могила. В ней лежит Саша Григорьев.
– Но не о смерти, а о подвиге и бессмертии Саши Григорьева будет этот рассказ.
***
– Задание вам понятно?
– Понятно, товарищ подполковник: найти в районе Триполья группу разведчиков под командованием сержанта Григорьева и переправиться с ними на правый берег.
Подполковник Травкин – это редактор дивизионной газеты, в которой я работаю. Отдавая приказание, он старается быть спокойным, но я чувствую, что сейчас ему очень тяжело, что ему хочется обнять меня: он знал, куда меня посылает...
– Ну, желаю удачи! – Седоватый подполковник только на одну секунду взял мою руку, но я почувствовал, рука его дрожала...
С моим приходом нас стало ровно дюжина: одиннадцать разведчиков и я – корреспондент дивизионной газеты. В густых зарослях прибрежного тальника мы ладим плот. Перед нами – километровая полоса свинцовой воды Днепра, за которой, сквозь слабый туман, виднеются еле заметные очертания высоких скал правого берега. Туда лежит наш путь.
Командует группой молодой сержант комсомолец Григорьев с голубыми, как васильки, глазами и копной курчавых каштановых волос, за которыми можно было скорее угадывать, нежели видеть, лихо державшуюся на самом затылке пилотку. Таким я помню его и сейчас.
По легкому, едва уловимому акценту, я заподозрил в Григорьеве земляка. Спросил:
– Откуда, сержант?
– Оттуда, с Волги, – махнул он рукой на Восток.
– У нас говорят, что Волга – долга...
Из короткого его рассказа я запомнил, что до войны он жил и работал в своем колхозе, потом уехал в Чебоксары на шоферские курсы, откуда и попал на фронт. Должно быть, сержант очень соскучился по родному языку. Несколько вопросов он задал мне по-чувашски. Даже мои скудные познания этого языка его безмерно обрадовали: за всю операцию он не назвал меня ни раз иначе, как "хамăр ял".
...Надвигались сумерки. Надо было торопиться с устройством плота. Не хватало веревок: их вили из коры молодых липок, из кусков разорванных гимнастерок и вещевых мешков, скрепляли бревна гибким ивовым прутняком.
Точно по приказу, ровно в полночь, плот отвалил от берега. Гребли длинными шестами. Восточный ветер, гнавший по Днепру крутую волну, оказался нашим единомышленником: он подгонял плот, облегчая работу гребцов. Шум ветра и всплески волн давали возможность без особых предосторожностей приблизиться к берегу. И только предательская луна, выглядывавшая изредка сквозь разрывы темных облаков, могла повредить нам.
До предела напряжены нервы. Каждую минуту с приближающегося правого берега на нас мог обрушиться град свинца. Но это было бы полбеды. Хуже, если противник подпустит нас к самому берегу и сумеет взять живыми...
– Краснов, Сидоренко, Ловцов, Матюшкин! – шепотом командует Григорьев. – К пулеметам!
Четверо разведчиков кладут свои шесты и ложатся за ручные пулеметы. Они сейчас не чувствуют ни прожигающего насквозь ветра, ни того, что под ними хлюпает ледяная вода. Пятьдесят метров отделяют плот от заветной цели.
И снова команда Григорьева:
– Бреус и Мухин остаются с шестами, остальные – за оружие.
Но все предостережения оказались напрасными.
Плот мягко уткнулся в песчаную отмель и остановился. Ни единого выстрела, ни каких признаков врага.
Все еще соблюдая предосторожность, Григорьев прыгает в воду, вполголоса командует:
– За мной!..
Собрались в песчаной выемке, заросшей редким кустарником. Присели.
– Э-эх, закурить бы! – возмечтал Матюшкин.
– А к маме не хочешь? – зло спросил Григорьев.
– Не-ет, к маме не хочу, – вздохнул Матюшкин.
Где-то далеко ухнуло орудие, ему отозвалось другое, и вскоре уже в полный голос гудел ночной артиллерийский бой.
– Тихо! – требует Григорьев. – Повторяю задачу... Мы должны разведать участок в три километра по берегу Днепра вниз от Триполья и, если все окажется благополучным, создать посильный плацдарм. К утру батальон Резинкина подойдет к Днепру, и мы должны прикрыть его переправу. Наш сигнал для начала переправы – две зеленые ракеты.
...Шли без дорог и тропинок, и все время на подъеме, не отходя далеко от берега. Ветер крепчал с каждой минутой. Он рвал с голов пилотки, свистел в ушах. Внизу бесновался разъяренный Днепр... Когда ветер дует с низовья, Днепр становится страшным: по нему ходят огромные валы и белые барашки пены, словно испуганные, мечутся на всем его пространстве.
Несколько часов бродили мы в темноте по берегу, но не встретили никаких признаков врага, не слышали даже близкого выстрела.
– Ну, разведчики, – сказал Григорьев, – редко бывает в нашем ремесле такая удача.
Всласть покурили, отдохнули и несколько отогрелись в затишье – все по пояс были мокрые.
– Пошли! – скомандовал Григорьев. – Ловцов и Бреус – головными, остальным рассредоточиться...
Вот и все, что произошло в ту ночь.
Ранний рассвет застал нас на самом высоком месте берега, где он представляет из себя отвесные скалы. В этом месте есть образовавшаяся от обвала береговая выемка. В центре ее остановились.
Опять говорил Григорьев:
– Первую часть задачи мы выполнили. Остается вторая и самая трудная, – обратился он к разведчикам. – Здесь нашими силами плацдарма не создать. Возвращаемся вниз, занимаем пятачок и будем прикрывать переправу Резинкина. В это время за Днепром одновременно взвились красная и зеленая ракеты.
– Вон, подошли! – заторопился Григорьев.
По привычке пригибаясь, двинулись к спадающему вниз ущелью, чтобы выйти на отмель. Одинокий винтовочный выстрел, глухо щелкнувший в реве ветра, заставил нас остановиться и принять боевой порядок. Длинная автоматная очередь... Мы натолкнулись на противника.
В густых предрассветных сумерках мы увидели его полминуты спустя. Вероятно думая, что нас много, фашисты спешно окапывались за невысоким взлобком. Сколько их было? Без всяких преувеличений – пятьдесят человек.
Редкие дубовые пни и кустарник служили нам хорошей защитой и маскировкой. Противник открыл пугающий, не прицельный огонь.
С нашей стороны стреляли только трое. Это была хитрость Григорьева – приуменьшить и без того маленькие силы, чтобы дать осмелеть противнику. Хитрость удалась. Выбегая из-за бугра, гитлеровцы пошли на сближение и, когда нас разделяло расстояние в тридцать метров, в небо одна за другой взвились две наши зеленые ракеты – сигнал к началу переправы – и вслед за этим раздалась команда Григорьева:
– За мной! Ура-а!
Стреляя на ходу, забрасывая растерявшихся от неожиданного контрудара гитлеровцев гранатами, горсть советских солдат стремительным рывком обрушилась на противника, и начался штыковой бой.
Поражение противника в этой схватке состояло не в том, что он потерял шесть человек убитыми, а в том, что, вырвавшись наверх, мы лишили его тем самым всех тактических преимуществ, отняв в то же время возможность обзора Днепра. Но эта же вылазка дала противнику возможность узнать наши силы.
С нашей стороны пострадал Матюшкин. Автоматной очередью ему раздробило кисти обеих рук... Захватив зубами ремень автомата, упираясь локтями и коленками, он отполз к самой кромке обрыва и лег там, в самом центре полукружия выемки, истекая кровью. В минуты просветления сознания он смотрел на Днепр. Там, за этой темной полосой беснующейся воды, осталось все его прошлое. Там остался родной город Свияжск, дом с палисадником, где пышно цвели георгины, астры и левкои, там были жена, дети. Но не это сейчас занимало его. Сквозь какую-то туманную пелену, надвигавшуюся на глаза, он видел, как от левого берега одна за другой отходили большие лодки, как, прыгая на волнах, маленький катер тащил за собой баркас. И везде – на баркасе, в лодках – много-много людей. Это идет помощь.
– Е-едут! – крикнул Матюшкин и не услышал своего голоса: от напряжения он впал в забытье.
Очнулся Матюшкин от близких выстрелов. Приподняв голову, он увидел, что гитлеровцы прижали разведчиков справа от него к самому берегу. До двух десятков автоматчиков наседали на Ловцова, Бреуса и Мухина. Он повернул голову влево. Всего в пятидесяти шагах от него, устроившись за толстым пнем, один отбивался от наседающих фашистов Григорьев.
Матюшкин разгадал тактический маневр Григорьева. Израненных и оглушенных взрывами гранат оставшихся в живых пять человек он разделил на две группы: Ловцову, Бреусу и Михину приказал отступать вправо, а сам с разведчиком Русковым стал отходить влево. Сделал он это для того, чтобы втянуть в бой всех гитлеровцев, чтобы не подпустить их к берегу, к Днепру, по которому уже шла переправа батальона Резинкина. Это был расчет на верную смерть, но этого требовало дело.
Матюшкин снова посмотрел на реку и увидел, что всего полсотни метров отделяли первые лодки с людьми от правого берега.
– Держи-ись! – крикнул он Григорьеву.
Раненый перенес блуждающий взгляд на левый берег. Он был пустынным и унылым. Но этот берег с холмами мокрого песка, бурыми пятнами краснотала и синеющими вдали лесами казался ему сейчас волшебным царством запретных видений.
Совсем близкий разрыв гранаты заставил Матюшкина подняться на локти. Он обернулся и увидел, что к нему бегут два солдата. Всего сорок шагов разделяло их. "В плен живым возьмут" – подумал разведчик, и от этой мысли сознание его как-то особенно прояснилось... Есть автомат, есть железная воля, чтобы израсходовать на себя патрон, но нет рук... Матюшкин взял в зубы ремень автомата. Он уже слышал хриплое дыхание бегущих к нему солдат. Теперь все решают секунды.... Уже не на локтях, а упираясь на раздробленные кисти рук, он сделал несколько энергичных движений вперед и перевалился через кромку стометрового обрыва...
Об остальном можно рассказать коротко. Рускова убили в первые же минуты, и Григорьев остался один. Устроившись за толстым пнем, он отчаянно отстреливался, забрасывал противника гранатами. Он не сдал своей позиции до тех пор, пока были патроны. Но они кончились. Кончились и гранаты. Семь пуль в нагане – слабая сила сопротивления против автоматных дисков одиннадцати гитлеровских солдат, которые, может быть, раньше самого Григорьева поняли его обреченность. Если пули автоматов и не могли пробить толстого пня, то удачно брошенная граната могла бы сделать свое дело. Но они не бросали гранат: им нужен был живой русский разведчик. Они и не скрывали этого.
– Хенде хох! Сдавайс, рус! – кричали они Григорьеву.
Но Григорьев не сдавался и не боялся попасть в плен живым: у него в нагане еще оставался седьмой патрон.
Прослушал ли Григорьев команду или ее совсем не было, но в одно мгновение гитлеровцы поднялись и бросились на одинокого разведчика. Приставить находившийся в руках наган к виску, нажать на спусковой крючок – дело секундное. Но Григорьев не сделал этого. Он сообразил, что последний его патрон можно употребить с большей пользой. Раздробив о пень пустой автомат, Григорьев бросился к берегу. Враги были уверены, что он теперь безоружен и бежали за ним без всякой опаски. В двух шагах от кромки обрыва Григорьев остановился, обернулся. Вырвавшийся вперед офицер, видимо, командовавший отрядом, был в трех шагах от него. Григорьев не по обстановке спокойно поднял наган, прицелился и, едва не коснувшись дулом лба противника, нажал на спусковой крючок.
Но к нему бежало еще десять разъяренных солдат. Их отделяло от него всего шагов восемь или четыре секунды времени. Но и этих коротких мгновений Григорьеву хватило для того, чтобы доделать все недоделанное в этом мире. Он повернулся лицом к Днепру: по реке плыли лодки, плоты; по песчаному взгорью, где они поднимались вчера, уже бежала вверх высадившаяся пехота майора Резинкина.
Григорьев высоко поднял вверх руки и крикнул громко, взволнованно, радостно:
– Ура, товарищи! Победа!
И бросился в кипящий Днепр.
Свиреп был Днепр, но бережно принял он героя. Ударившись о дно, Григорьев вынырнул на поверхность. Его подобрали в лодку и отправили в санбат. Последствия смертельного прыжка усугубились ранением в живот. Часы Саши Григорьева были сочтены.
Будучи сам контужен, я не видел его последних минут. О них мне рассказала медицинская сестра Вера Званцева.
Больше полусуток Саша не приходил в сознание, а когда открыл глаза, спросил:
– Как на том берегу? Ребята мои как?..
Ему сказали, что в живых остались Ловцов и Бреус, привезли также раненого Краснова и контуженного Сидоренко.
– Мухин... Русков... Матюшкин... Там?..
Без посторонней помощи он повернулся к стене, закрыл глаза, плотно сжал губы и прикрыл их ладонью, как бы желая этим сказать, что на этом свете он сделал все.
Раненых было мало, и сестра не отходила от него. Заметив, что в этом положении раненому трудно дышать, она положила его на спину. Совсем уже ослабшим, прерывающимся голосом он заговорил:
– Сестрица... Там с нами был этот... ну, как это сказать, ... который пишет? Да, да корреспондент... Земляк он мой. Жив?.. Сестрица, скажи ему... пусть напишет... Про Ловцова и Бреуса пусть напишет... Вот герои!.. Двенадцать против полсотни... А Матюшкин... Я все видел... Ох, и сильный же был человек!.. Так пусть он напишет, сестрица.
И вот я выполнил его завет.
Чистяков А. За Днепром широким : [очерк] / Алексей Чистяков // Дружба. – Чебоксары, 1959. – № 7. – С. 81-87.
