Г. Я. Хлебников
Зрелость поэта-гражданина
(К 60-летию со дня рождения В. Е. Митты)
Есть мастера поэзии, которые имели возможность творить сравнительно очень недолгое время так и не успев полностью раскрыть свои дарования, но все же созданное ими неотделимо от национальной культуры. К таким художникам можно по праву отнести выдающегося чувашского поэта и человека сложной и трудной судьбы Василия Егоровича Митту (Митта Ваçлейĕ). Данная статья — наброски его литературного портрета в последний период творчества.
Преодолев ошибки и заблуждения своего ученичества, В. Митта еще в 30-е гг. стал оригинальным и самобытным писателем. В поэтических выступлениях активного селькора и студента, а впоследствии учителя билось страстное желание переделать жизнь и культуру родного народа. Поэма «Зычный голос» (1930) будучи во многом экспериментаторской по форме, явилась тем не менее выразительным голосом крестьян-бедняков в защиту коллективного хозяйства. Лучшие из лирических стихов и темпераментных комсомольских маршей Митты не потеряли своего художественного значения до сих пор. Очерки «Старый», «Молодой», «Дьявол Левендей» и другие составляют замечательные страницы в истории чувашского очерка. Сатирические частушки «Неужели?» (Чăнах-и?), написанные в стиле острого народного лубка, стали популярной народной песней. Но, к сожалению, став жертвой нарушения революционной законности, В. Митта надолго был оторван от художественного творчества.
Самобытное дарование Митты особенно ярко проявилось в последний период его жизни – в 1954—1957 годы. Во всех излюбленных им жанрах — лирике, очерке и критике — четко обозначались три черты его поэтического облика: гражданственность, философская зрелость и человечность, гуманизм. И в своем творчестве, и в жизни поэт был удивительно целен, предан родному народу и партии, кристально честен и благороден в высшем значении слова. Эту особенность поэта точно определил историк и критик И. Д. Кузнецов: «О Василии Митте хочется сказать одним словом — алмаз. Его душевный мир был чист, как алмаз. Его разум был остр, как алмаз. Его идейность, принципиальность была тверда, как алмаз. Его патриотизм, любовь к Советской Родине, родным советским народам постоянно росли, развиваясь вширь и вглубь. Его аккуратность в работе и в жизни была монолитна и гранена, как алмаз, была невыразимо изящна и изумительно прекрасна — и не как золото и серебро, а точь-в-точь как граненый алмаз — бриллиант».1
Весьма примечательно, что героем незаконченной поэмы «Тайр» В. Митта выбрал поэта-революционера Тайра Тимки, сосланного в Сибирь за активное участие в первой русской революции. Тайр импонировал его цельностью своей души, беззаветной преданностью делу трудящихся, их культурному возрождению.
Отрывок из «Тайра» — «Когда пробило четырнадцать» кажется написанным, как и многие стихи Митты, в романтическом ключе. Нарисованы сильные страсти, яркие контрасты, цельная натура героя. Мрачная одиночная камера. Свет еле пробивается сквозь решетку из «мечей». Поэт целый год без книг и бумаги. Но эти скупые штрихи и зарисовки достаточны для передачи суровой обстановки царского режима. Тайр — мыслитель романтического склада, его внутреннее состояние трудно было бы понять без таких, например, обобщенных сравнений, далеких ассоциаций:
Шарланкă тăраймасть кĕрлевсĕр,
Вĕçмесĕр пурăнаймасть хăлат.
Çырман поэт чăн-чăн телейсĕр,
Вăл, пулă пек, типпе юлать.2 |
Не течёт без шума водопад,
Без полета не живет орел.
Жизнь поэта невозможна без творенья,
Он как рыба в высохшем пруду.
|
Употребление народного сравнения «Вăл пулă пек типпе юлать» (как рыба в высохшем пруду) вдруг придает образу психологический, реалистический смысл.
В лирике Митты немало романтического, обобщенного. Строй повествования исключительно эмоциональный: в нем много восклицательных, вопросительных, повелительных предложений с глаголами, поставленными, как во многих стихах Сеспеля, вперед («Туятăп, ав…», «Вăркать ăшчик…», «Ăçта эс, вутлă чăн сăмахăм...», «Çĕклен» и т. д.). Но романтическая яркость и контрастность чувств сочетается с воспроизведением переживаний узника в реалистических красках. В исповеди революционера слышится не только страсть, но и простые человеческие чувства, их пробуждение и развитие.
Узник радостно приветствует первое апреля — вестника весны.—
Çапать кун чапĕ вунтаваттă, -
Салам пĕрремĕш апреле!
Ĕнтĕ ман хурлăхлă йава та
Пăртак çуталчĕ, темелле.
Чуна уçса, пăлхавлă варкăш
Кĕрет хĕç карнă кантăкран.
Тĕнче ăшши кунта та пур кăшт,
Чĕре таппи чарăнмасан.
|
Бьет колокол четырнадцать дневных
часов,—
Привет апреля первому числу!
Теперь моя печальная обитель
Светлее стала и приглядней.
Вот буйный ветер, душу освежая,
Ворвался сквозь окошко из мечей.
Тепло вселенной есть и здесь немножко, Покуда сердце бьется. |
Чуваши говорят: «Когда пробьет четырнадцать, на Волге тронется лед», срок этот совпадает с первым апреля (по старому стилю). Поэтому исконный волжанин Тайр сразу ассоциирует это число с ледоходом на Волге:
Туятăп, ав, каплам-капламăн
Ман Атăлта тапраннă пăр. |
Я слышу, как в скопленьях и заторах
На Волге тронулся лед. |
И вдруг неожиданно (и в то же время закономерно) возникает символическое переосмысление картины:
Эпир хăçан çапла, тăванăм,
Çĕр чĕтретсе тапранăпăр? |
А мы, родной, когда поднимемся
И двинемся, всю землю сотрясая? |
Именно так может ощущать мир революционер. Героя Митты характеризует не только мечта о крылатой свободе, что свойственно свободолюбцам из пушкинского и лермонтовского «Узников»,— в нем горит жажда буревестника революции, героя горьковского типа. Узник Митты даже в тяжких условиях одиночной камеры находит средство борьбы — начинает слагать для будущих битв песни, подобные «огненным мечтам». Стихи из «Тайра» во многом близки циклу «Моабитских стихов» Мусы Джалиля, которые Митта очень любил и успел неподражаемо перевести на чувашский язык некоторые из них («Двина, Двина…», «Песня», «Безногий», «Тюремный сторож»). Воображению Тайра представляется сплоченная армия для борьбы с гнетом:
Çĕр çĕмĕрсе маттур çap умĕн
Утса килет ман параппан.
Вĕçĕ-хĕррисĕр халăх хумĕ
Тапса тăрать пур урамран...
— Аркат, çунтар, тĕп пултăр хурлăх,
Эпир çĕн никĕс хывмалла.
Мĕнпур тĕнче, пур ырлăх-пурлăх
Сана çеç, халăх, пулмалла.
Герой-и, турă-и, патша-и,—
Пире никам та çăлас çук.
Ху тивĕçне ху çапăçca ил,
Шаккар-ха тимĕр хĕрнĕ ,чух! — |
Пред ратью боевой, всю землю сотрясая.
Гремит призывный барабан.
Волна народная — и глазом не окинуть —
Плывет по улицам, шумя.
— Разрушь, сожги — пусть сгинет горе,
Фундамент новый заложи!
Весь мир и все добро-богатство,
Народ, тебе принадлежит.
Никто не даст нам избавленья —
Ни бог, ни царь и ни герой.
Своей рукой добьемся счастья —
Начнем ковать, пока железо горячо! |
Слова пролетарского гимна «Интернационал» врываются в стихи не чужеродным телом, они органически входят в произведение. Так мог мыслить и Тайр Тимки, большевистский характер мировоззрения которого доказали позже историки и литературоведы.
Характер борца нового склада ощущается в каждой клетке художественной ткани. В размере стиха, размашистом и весомом ритме «Интернационала» слышится музыкальный отзвук глубокой и взвешенной разумом страсти. С гордым мотивом борьбы согласуется наступательное, оптимистически-свободное звучание стиха, полногласие со многими «а» («Туятăп ав, каплам-капламăн...» «Çапать кун чанĕ вунтăваттă...» и т. п.), оригинальные рифмы («тапраннă пăр» — «тапранăпăр», вунтăваттă — йăва та, варкăш— пур кăшт», утам-и — ытамĕ» и т. п.), неожиданные смысловые сочетания слов в споре с жандармом:
Жандарм калать: «Семенов, тайăл!»
Семеновĕ: «Эп Тайăр!» — тет. |
Жандарм кричит: «Семенов, гнись!»
«Я не согнусь, я Тайр!» — в ответ. |
Переход пафоса в действие точно отображен звукописью: раздаются твердые шаги узника, маршевый ритм, дрожание цементного пола.
Тап-тап пусса, кал-кал утам-и,
Кисрентĕр цементлă урай.
Çĕлен пек сăнчăрăн ытамĕ
Ан пустăр кăкăра пĕрмай. |
Шагай уверенно и твердо,
Пускай пол цементный дрожит,
Змеиное объятье цепи
Пусть грудь не давит. |
Вот нарастает гром оркестра, идущего во главе революционного войска, и в нем контрастно сочетаются призывный звук трубы с горестным звучанием флейт, заглушаемым фанфарами и победным боем барабана. Это песнь непокорности, гимн борьбы коллективной, организованной. Стихи Митты выражают мажор через звучание оркестра, и тем преодолеваются минорные тона.
В сильной страсти, активности героя проявляется не что иное, как устремленность поэта в будущее, романтика, которая составляет неотъемлемую черту социалистического реализма. Исповедь Тайра стоит в ряду таких шедевров, как «Морю», «Сыну чувашскому», «Чувашский язык», «Чувашке» М Сеспеля, «Ленин» Шелеби, «Стальной корабль» С. Эльгера и др.
Поэт беспощадно правдив в изображении тяжелых моментов жизни героя. Таковы эпизоды ссыльной жизни Тайра: разлука с любимой девушкой, воспоминания о ней, письма друзьям и минуты безнадежности в бесконечных скитаниях по мерзлой земле.
Замечательна правдивостью переживаний, благородством характера героя «Элегия» (отрывок из поэмы «Тайр»), посвященная любимой девушке Тайра Ульге. Композиционно она представляет собой внутренний монолог в форме вопросов и ответов себе. Ищущие утешения вопросы и суровые ответы выражают всю глубину свалившегося горя:
Каясси ман каллех вăрăм çул,
Курасси ман каллех – темĕн чул…
Тусăм, тусăм, мĕн пулчĕ? Мĕн килчĕ?
Тĕрĕс-тĕкĕл пурнар тенĕ чух,
Ак каллех, уйрăлмашкăн тĕл килчĕ…
Юлтăн, юлтăн инçе, аякка… |
Идти мне опять — долгий путь,
Терпеть еще мне — и не счесть.
Жить хотели безбедно, счастливо —
А пришлось разлучиться нам снова,
И осталась ты там, в синей дали... |
Как всегда у поэта, ритмический рисунок и строфика стихотворения сложны и неповторимы: музыка его исторгается из самой глубины сердца. Нарочито слабая утвердительность последней строки в строке-пятистишии каждый раз оставляет чувство встревоженности и безутешности. «Элегии» сильно преобразована внутренне. Ритм последних строк нарушается в середине цезурой, передавая нешуточность происходящего. Простота разговорно-бытовой речи («Çта çитсен те канăç пулмарĕ»), пословичная лаконичность фраз («Хырлăх мар-мĕн — хурлăх вăрманĕ»), порой горькая ирония еще более усиливают художественное переживание. Здесь нет ни одного игривого штриха. Вообще Митта никогда не спекулирует чувством грусти, часто переходит к философской мысли, снимает тяжесть, просветвляет лицо. В «Элегии» в самую тяжелую минуту вдруг обнажается все благородство лирического героя. Зная, что любимая устанет ждать и, возможно, забудет его, он не смеет звать ее к себе, делить с ним тяжкие испытания и заранее прощает ее:
Çитĕ вăхăт, мана манăçа
Эс хăварăн. Пурнан пурнăçа
Кайăкла ирттерме çтан пултарăн?
Эпĕ панă айван шанăçа
Шур пÿспе чĕркесе эс пытарăн.
Эп çаплах, хам пуçтах пуçăмпа,
Утăп, утăп асаплă çулпа —
Чăтлăхсем, шыв-шурсем, тусем урлă...
Çтан чĕнем сана, тусăм, хампа:
Инçе çулăм ытла та хĕн-хурлă!.. |
Придет время, и меня, наконец,
Ты забудешь. Разве жизнь молодую
Разменяешь на птичьи права?
То, что дал я тебе — полнадежды
Завернешь в белый ситец и спрячешь.
Я попрежнему, с своей дерзкой головой,
Буду идти дорогой мук —
Сквозь болота, сквозь чащи и горы...
Как с собою тебя мне позвать? —
Путь-дороженька горем укатана! |
Как не восхищаться чистотой и высоким благородством героя Митты в пору тяжкого испытания, по существу — героизмом его! Вот она, алмазная цельность натуры, крепкая от чистоты и глубины чувств.
Митта прошел необычайную закалку в горниле жизни. Потому и слова он находит простые, весомые, убедительные. Разлученной с милым девушке, сидящей на шумном пиру, глотая слезы, он вдруг решительно советует:
Ан кулян, ан усăн!
Паттăрăн тарса,
Аякри тусушăн
Шалт ĕç, тав туса,
Ун чĕрин хĕлхем
Ахаль мар çунать —
Пурăнăç илемĕ
Килессе шанать. |
Не горюй, не гнись ты,
Мужественно встань,
За дальнего друга
Выпей до дна.
Горит его сердце,
Искрится не зря —
Верит, что придет она,
Жизни красота. |
Глубокой человечностью обусловлена способность Тайра на резко противоположные в одно и то же время чувства: печаль и радость, горе и смех, грусть и иронию и т. п. Вот пример такого сплава контрастных чувств:
го сплава контрастных чувств:
Çунатăм, юлатăн. Ан макăр.
Салтак пек маттур уйрăлар.
Ман çул— çăлтăр витĕр—тап-такăр,
Ман кун — куççуль витĕр — уяр.
Пире çурçĕр çилĕ ыталĕ,
Ачашлĕ кăра шартлама.
Çуталĕ жандармăн медалĕ.
Вăл памĕ çулра аташма.
Спасибо! Савса ывăлларĕ
Мана Сармантей самани.
Юрлар-и, кулса уйрăлар-и?
Тен, ĕмĕрлĕхех… чун савни!.. |
Остаешься одна, но не плачь.
По-солдатски с тобой мы простимся.
Путь мой по звездам — гладок и тверд,
Путь мой, я знаю, сквозь слезы.
Нам раскроет объятья злой северный ветер,
Обласкает трескучий мороз,
Блеск жандарма медали увидеть придется.
Своротить нам с пути он не даст
Спасибо! Как сына растили меня
Времена Сармандея.3 Споем мы с тобой
Иль с улыбкой расстанемся,
Бытъ может, навечно, .родная! |
Это настоящий героизм души, открытие грани мужественного характера, школа оптимизма. Не случайно стихотворению предпослан эпиграф из народной песни, переосмысленный мажорно:
Çăлтăр витĕр çул курнать,
Куççуль витĕр кун курнать... |
Через звезды путь видать
Через слезы свет видать... |
Сколько надо силы и щедрости души, чтобы шутить на краю — смерти и, будучи не уверенным в возвращении домой, писать друзьям уверенно, что вернется их обрадует их бодрой песней:
Эп таврăнап йавашшăн та хаяррăн,
Çĕршыв туй-çуй тапратнă чух.
Хавхалануллă такмаксем хайларăм,
Туй намăсне ярассăм çук. |
Я возвращусь, и кроткий, и грозный.
Когда в стране начнется свадебный
шум-гвалт.
Частушки вдохновенные сложил я.
Не опозорю чести свадьбы. |
Митта заражал других любовью к жизни, дерзанием. Он нашел силу души, чтобы воспеть будущее Чебоксарское море и свободный труд советского человека. Он сумел передать в стихотворении «Песня Волге» радостное мироощущение советского человека без ложной патетики, интимно-доверительной интонацией, простыми и яркими деталями:
Ачаш ача пек Атăл ирхине:
Ăш çил лăпкать, вăл тутлăн анаслать…
Вăран, савни! Уç чатăр аркине,
Мал ен сана хаваслăн саламлать!
Ĕçри ĕçчен пек Атăл кăнтăрла:
Вылять ун çийĕн тĕтĕм те ăрша…
Кунта мухтавлă тинĕс пулмалла,
Эппин ĕçлер-и, тусăм, тăрăшса!
Пуса каччи пек Атăл каçхине:
Юрлать, ташлать, кăшт хĕрĕнкĕ курнать…
Мĕн пулчĕ, тусăм, санăн кимӳне,
Çут уйăх çулĕнчен ма пăрăнать?
Çулри юлташ пек Атăл сĕм çĕрле:
Инçе-инçе чĕнеççĕ çутисем…
Çитер, савни, пĕр тухнă çĕрелле,
Эпир – пулас Мăн тинĕс хуçисем!
|
Прелестна Волга утром,
Как ребенок.
В прозрачной дымке,
С тихим ветерком…
Проснись, родная, улыбнись спросонок,
Взгляни, смеется Волга под окном.
А в полдень,
В гуле, зыбкий берег моря,
Как труженик,
Река одета в дым,
Здесь будет море,
Понимаешь, море, -
Идем, ведь море нужно молодым!
А вечерами Волга, как невеста,
Поет
И кружит юность на волне.
И наша лодка
Не стоит на месте,
А кружится
В тени на быстрине.
И, как товарищ,
Волга дышит ночью,
Горят огни,
И синева светлей.
Мы видим завтра славное воочью,
Мы видим волны будущих морей.
|
Самое ценное здесь то, что чувство хозяина страны у современного чуваша выражено через национальное мировосприятие. Это достигнуто во многом благодаря песеннему строю речи, состоящему из частых аллитераций и ассонансов («ачаш ача пек Атăл», «çут уйăх çулĕ» и пр.), а также с помощью сравнений беспрерывно меняющейся Волги с близкими чувашскому быту образами – с работягой, парнем-танцором из свадебного поезда, спутником и пр.
С таким же национальным колоритом рисует автор осеннюю щедрость колхозных полей и красоту сибирской природы («Осенняя красота», «Письмо с целины»).
Пейзажи Митты глубоко лиричны. Они раскрывают не только душевное состояние автора, но и его заветную мысль, выстраданный личный опыт. Вот памятник Константину Иванову, берег Волги, напоминающий ему молодость:
Пит маттур-çке Иванов бульварĕ,
Пыллăхри пек çамрăк çăкасар.
Çта çитсен те манăçа юлмарĕ
Шурă тум тумланнă Шупашкар.
Чечекре нар питлĕ cap настурци,
Çăлтăр — астра, капăр георгин…
Çамрăк чух, тен, хамăр та маттурччĕ,
Çакна темшĕн эп астурăм тин. |
Пахнут медом молодые липы.
Ивановский молодой бульвар.
Не забыл тебя я, где бы ни был,
В одеянье белом Шубашкар!
Расцвели настурции и астры,
Георгины красные цветут...
Вспомнил я о юности глазастой,
Что бродила беззаботно тут. |
Здесь нет игривой легкости, стихи будто нарочно сделаны чуть шершавыми («чечекре сар питлĕ cap настурци»).Сквозь них проглядывает неподдельная грусть. Но причину бесплодно утраченной молодости скромный поэт видит в своем же бездействии, недостаточной активности:
Шухă пулнă, шухăшсăр çӳренĕ,
Такăрлатнă Атăл хĕррине.
Кам шутланă, кам ăна ĕненнĕ –
Чи хакли яш ĕмĕр иккенне? |
Говорю себе: и ты, быть может,
Ярким был и свежим, как цветы.
Что всего нам молодость дороже –
Разве мог тогда поверить ты?
(Перевод П. П. Хузангая). |
О мастерстве поэта-лирика восхищенно говорил П. Хузангай на V съезде чувашских писателей: «Народный язык, национальный колорит, умение в немногих словах выразить многое — вот строки, почти в каждом стихотворении разный размер, разная строфика, полная рифма, и все льется непринужденно, естественно… И какое внутреннее целомудрие, какое чувство меры!»4
Палитра красок художника разнообразна. Талант лирика и публицистика сочетается в нем с даром сатирика и юмориста. В последние годы жизни Митта преимущественно пользовался тонким и добродушным юмором и не столько в поэзии, сколько в критических статьях, очерке и приветственных автографах. Но изредка он запускал во врага и жало иронии – лукавой и в то же время саркастически едкой. В аллегорическом стихотворении «Одна муха в дальнем уголке» он прицеливается в очень современного, иезуитски хитрого паразита, который ткет паутину и успокаивает свою жертву песенкой:
Çывăр, шăнам, ан вăран,
Юнна ĕçсе тăранам. |
Спи спокойно, мушка, и не просыпайся,
Твоей крови теплой мне напиться. |
Митта был самостоятельным мыслителем. В его философской лирике много народной мудрости, воспринятой не механически, а всеми фибрами души. Поэт шлифует ее, привносит свои данные наблюдения и обобщения. Часто он выражет их в лаконичной песенной или пословичной форме. Строки «Низовойпесни» так отчеканены и сжаты по мысли, что даже не пословицы звучат как поговорки и афоризмы:
Нумай та пĕтет, сахал та çитет,
Тату пурнăçа элле мĕн çитет?
Пурри вăл – пĕрле, çукки – çурмалла.
Тата, тăвансем, мĕнле пулмалла?
………………………………………..
Ăс патăр ватти, вăй патăр яшши.
Этем, этемме ан пул ытлашши и т.п. |
И многое кончается, и малого достаточно,
Согласная жизнь ни с чем не сравнима.
Чего нет – совместно, что есть – пополам,
Как жить нам иначе, родным и друзьям?
……………………………………………
Пусть старые нас вразумят, молодые дают силу.
Человек человеку не лишний никогда. |
Все ценное наследие прошлого — народную педагогику, языковое богатство, фольклор — поэт старался творчески использовать в созидании новой социалистической национальной культуры. Разве не современна воспеваемая им философия коллективизма и согласия в труде, идущая еще с патриархальных времен? А гимн хлебу, добытому собственным потом, бережливость, домовитость, любовь к родной земле, так свойственные чувашскому народу? В духе лучших демократических песен народной поэзии Митта учит молодежь дружбе, уважению к трудящемуся народу и ненависти к капиталу:
Аташтармĕ сарă тул йăранĕ,
Аташтарĕ янтă мул, тăванĕ. |
Путает нас не золотое пшеничное поле.
Путает готовое богатство. |
Исключительная слиянность личных интересов с общественными, преобладание любви к ближнему проявляются у Митты и в произведениях, казалось бы, далеких от темы общественной. Друга поэт ставит выше себя:
Пултаруллă тусăм, тав сана!
Эп кунта вунçичĕ çул пулмарăм,
Пуласса та, ахăрнех, сунмарăм,
Анчах сан тивлетлĕ сăнарна
Чĕрĕ халлĕн чĕрере упрарăм.
Вăй параттăн, ывăнса çитсен,
Сас параттăн, шухăша кайсассăн,
Е хĕвеллё çумăр пек ачашшăн
Ислететтĕн, чун типсе килсен...
Ахаль мар эп тайăлса каласшăн:
Чăвашсен пĕр лайăх сăмах пур —
Юлташ пултăр хăвăнтан маттур! |
Волевой и смелый друг, благодарю тебя!
Здесь семнадцать лет я не был.
Я не смел об этом и мечтать.
Но достойный образ твой всегда
Хранил я в сердце, как живой.
Когда изнемогал я, ты давал мне силу,
В раздумье слышал я твой голос.
Когда в душе все высыхало,
Ты поливал ее сияньем солнечным
сквозь дождь.
Не зря хочу тебе я поклониться —
У чуваш одно хорошее есть слово —
Друг твой должен быть лучше тебя! |
В друге он ценит прежде всего честность, неподкупность, принципиальность в общественном:
Кам ырра усал теме хăймарĕ,
Усала айванăн пуç таймарĕ,
Çав калатар пĕтĕм камăлтан:
Çамрăк ĕмĕр харама каймарĕ. |
Кто добро не посмел назвать злом.
Не склонил головы перед злом,
Пусть тот скажет от всей души:
Молодость прошла недаром. |
Митта не только стихами, но и критическими статьями, в повседневной жизни крепил дружбу творческих работников, вытравляя из их среды зависть, мелкотравчатость, обидчивость, стремился увлекать их принципиальными, общенародными проблемами. Он много размышлял о роли и значении поэта в современном обществе. Беспощадно требовательный к себе, он имел прав напоминать литераторам о великой ответственности перед народом:
Чун тарĕпе тухман сăмахăн
Пăшал тытмалăх çук вăй-тар.
Ан ут, поэт, уксах-чăлаххăн,
Сан аллăнта шакăртма мар. |
В твоих руках не колотушка,
Что носит сторож-инвалид:
Вложи в строку живую душу,
Пусть как клинок она разит!
(«Чуваш». Пер. П. Хузангая) |
Сызмальства обожавший волю, свободную стихию, воспевавший в молодости даже анархистское буйство, Митта теперь говорит об овладении стихии с помощью разума («Ăслă стихия»). Митта романтически верил в чудодейственную силу человеческих способностей. Он открыл широкому кругу читателей имя Альберта Канаша, угадав в мужественном «звездоглазом парне», прикованном с 1946 года к постели, даровитого поэта. В стихотворном посвящении ему В. Митта воспевает в духе горьковской сказки «Любовь и Смерть» творческое горение, оттеснившее и победившее болезнь и небытие.
Не только стихи, но и очерки Митты отличаются самобытностью мышления, сочностью языка, красочностью словесной живописи. Можно уверенно сказать, что его очерки — это подлинно художественные произведения, отмеченные чертами народности.
В очерке «Как я видела Ленина», написанном по воспоминаниям коммунистки с 1918 г. Е. Я. Орловой, воспризведена суровая и в то же время овеянная романтикой обстановка периода революции и гражданской войны. Незабываемы картины революционного «крещения» молодой учительницы-активистки в борьбе с кулаками, ее первая поездка в Москву вместе с артистом Г. В. Тал-Мрзой, взволнованные встречи с вождем пролетариата Лениным, речь наркома Луначарского... Бурлящей эпохой, всколыхнувшей мир до основания, веет от описаний разношерстных масс, трагически опасных моментов борьбы. Тут и смех народа над «ĕссĕр эсер»5, и наказ отчаянной питерской девушки Маруси чистильщику обуви мыть голые ступни «дев Революции» благовонным миром, подобно тому, как мужчины мыли ноги римских матрон. Вот девушка подтрунивает над жадничающим артистом, везущим в голодающую Москву целый мешок чувашского хлеба и берегущим каждую осьмушку. Парень весело смеется. «Знаешь ли, — сказал он, оборвав вдруг хохот,— «дядюшка Мешок» едет в Москву с высокой миссией. Тут, барышня, будущее чувашского театра. К. Комиссаржевской держим путь. Быть может, хлеб этого мешка войдет в дальнейшем в историю чувашской культуры»6.
В последние годы Митта активно выступал и как критик. Он впервые довел жанр критических статей до уровня искусства. По-народному образный язык, публицистическая убедительность и искренность, квалифицированность в художественном разборе и огромная благожелательность по отношению к автору — непременные черты каждого выступления Митты по вопросам литературы, делавшие его незаурядным критиком.
В своих статьях и рецензиях «По страницам журнала «Ялав», «Раздумья при чтении «Азамата» Григория Краснова», «Любовно написанная книга», «Незабываемые дни» и др. он дал правильную оценку ряду произведений: очерку С. В. Эльгера «Зеленая поросль», спектаклю по его же драматической поэме «Восемнадцатый год», поэмам Г. Краснова-Кĕçĕнни «Азамат», Я. Ухсая «Встреча с Чапаевым», Е. Афанасьева «Ровесники», сатирическому стихотворению С. Шавлы «Неожиданный визит» и творчеству многих начинающих поэтов. Правда, иногда Митта был и снисходителен, даже не скупился на похвалы «авансом», а при характеристике произведений на современные темы не могла не сказываться и многолетняя оторванность писателя от жизни народа (например, повесть в стихах А. Алги «Мои земляки», лишенную правды конфликта, он оценил преувеличенно восторженно). Однако, порой и ошибаясь, он высказывал в статьях много свежих, принципиальных соображений и интересных наблюдений над литературой.
В выступлениях Митты содержалось немало поучительного и в методологическом отношении. Это был не мелочный критик, и он умел подмечать самые характерные стороны творческой индивидуальности (так, он правильно определил сильную сторону таланта Я. Ухсая — «скульптурность образов»7, у С. Шавлы — «чувашскую полноту содержания и русский размах»8 и т. п.). Отметим еще редкую тактичность, связанную с традициями чувашской народной педагогики. При всей отрицательности некоторых оценок, даже при художественном провале произведений, если речь не шла о явной халтуре, он не громил автора, щадил его самолюбие, жалел, что сильные стороны дарования оказались втуне. В таких случаях интонация его упреков напоминала речь матери, огорченной неудачами своего сына: «Мĕн калăпăр-ха эпир акă çакă тĕслĕхсем пирки…? Сăвă тени пур-и çакăнта?»9 (Что же скажем мы относительно вот этих примеров?.. Есть ли здесь подобие стихов?) и т. д.
Принципы его художественных переводов еще ждут своего исследования. В. Митта стремится передавать и тонкость смысла, и богатство формы произведения, в то же время как бы заново, глазами чуваша пересоздавал творение. Великолепно, будто в подлиннике, звучат в его переводе с русского трагедия Пушкина «Борис Годунов» и его же «Песнь о вещем Олеге», роман Горького «Фома Гордеев», стихи Гейне, Абая Кунанбаева, Мусы Джалиля, Шарафа Мударриса, Саифи Кудаша и др.
Митта был новатором языка. Нет ни одного стихотворения или критической статьи, очерка или перевода, в котором он не сотворил бы некое чудо с обычными чувашскими словами: он вдыхал в них новый, более емкий смысл, находил свежие, более интеллектуальные оттенки, значения, позволяющие употреблять их в современном обиходе, на уровне цивилизованного мышления. В послевоенные годы в чувашском литературном языке наметились тенденции, с одной стороны, его «дистилляции», т.е. отрыва от всего богатства живого бытования народной речи, диалектов, с другой — неоправданно обильного введения ируссизмов, замены ими исконных чувашских слов, хотя этому и сопротивлялась практика лучших писателей. В сближении литературного языка с народным Митта сыграл исключительную роль. Более того, он явился продолжателем дела Сеспеля, немало поработавшим над изысканием новых стилевых возможностей, развитием языка «по собственным корням», как писал когда-то народный поэт Чувашии Н. И. Полоруссов-Шелеби. Охарактеризовать эту громадную работу В. Митты можно лишь на языке, на котором он совершил преобразования. Укажем только несколько примеров.
Мы уже видели, как из народного выражения «вунтăваттă çапсан» (когда пробьет четырнадцатъ) Митта образовал новое словосочетание кун чанĕ» (колокол суток). Таких свежих образных выражений у Митты множество: «хурлăх вăрманĕ», «чун тарĕ», «Сармантей самани», «хăямата янисем», «чăвашла тулăм, вырăсла сулăм» и т. д. При этом поэт стремится передавать абстрактные понятия в доступной народу речевой форме: «сĕм каç пек шăмарать», «айван шанăçа шур пӳспе чĕркесе эс пытартăн» и т. п.
Непривычные для чувашского уха инородные слова он обставляет выражениями, исконно чувашскими и максимально образными, эмоциональными: «çăлтăр-астра», «капăр георгин», «нар питлĕ... настурци», «пит маттур-çке Иванов бульварĕ», «сĕлкĕш Обь — пăрлă çурçĕр тымарĕ», «сюжет чĕлпĕрĕ», «композици йăмшаклăхĕ», «сăмах купаласа, чăпталаса, кунчаласа ларакан ремесленник». Такое же образное «окружение» дается архаизмам, диалектизмам и неологизмам: «кĕрхи сăнарăн пур ĕлккемлĕх, чуна кайса тивен илем»; «хĕрарăмсен чĕре хытмалла пек, весем… арçын вырăнне ĕçленĕскерсем — аçатуккана тухмалла пек»; «поэзи асамĕ», «çăхав çырать, элек парать»; «жюри пиллемесен те», «политика ăнланăвĕ енчен панккав Степанов» и т. д.
Митта отнюдь не чуждается русских слов, даже самых свежих, тем более, если они уже «апробированы» в народной речи: «Элкер, çĕнĕ тема патне кайса килнĕ пирвайхи ходок»; «совершенство, пулса çитнĕ чăн-чăн ятулăх – акă мĕн çĕклет искусствăна!» Он превосходно владел народным просторечием, знал диалекты и старинные формы слов и умело обогащал ими литературные произведения.
При своих больших заслугах перед родным народом Васьлей Митта скромно заявлял о своем творчестве:
Ан тив, хисеп те, чыс та ан курам.
Пин юррăмран пĕри анчах юлайтăр.
Ăна тăван ыр кăмăлпа юрлатăр, -
Вара ман канлĕ пулĕччĕ тăпрам. |
Пусть почести и славы мне не знать.
Когда меня вспомянут хоть одною
Из многих песен, выстраданных мною, -
В земле родной мне не за что роптать.
(Перевод П. П. Хузангая). |
Эти слова выгравированы на памятнике поэту, умершему 10 июня 1957 г. 49 лет от роду в своей родной деревне – в селе Большие Арабоси (Первомайское) Батыревского района ЧАССР. Безвременна смерть талантливого художника и человека, самобытного мыслителя, который был гордостью чувашской литературы.
Хлебников, Г. Я. Зрелость гражданина-поэта : к 60-летию со дня рождения В. Е. Митты / Г. Я. Хлебников // Ученые записки. - Чебоксары, 1969. - Вып. XXXIX : филология : посвящается 60-летию проф. М. Я. Сироткина. - С. 197-210.
1 И. Д. Кузнецов. Чăваш культурипе литературин хăшпĕр ыйтăвĕсем тавра. (К некоторым вопросам развития чувашской культуры и литературы). Критикăпа публицистика. Шупашкар, 1961, стр. 114.
2 Митта Ваçлейё. Кăмăлăмпа шухăшăм (Думы и мечты). Чăваш АССР государство издательстви. 1959, 164 стр. Все русские тексты за исключением оговоренных случаев даются в подстрочных переводах автора статьи.
3 Сармандей — добродушный и простоватый герой из народных сказок и прибауток. Под «временами Сармандея» здесь подразумевается, по-видимому, времена патриархальной старины.
4 П. Хузангай. Книга дружбы. Чебоксары, 1966, стр. 6.
5 Ĕссĕр – пьяный (верховое нар.) Комический эффект основан на каламбуре.
6 Митта Ваçлейĕ. Кăмăлăмпа шухăшăм. 1959, стр. 238.
7 Кăмăлăмпа шухăшăм, стр. 335.
8 Там же, стр. 366. См. еще стр 318 и 200.
9 Там же, стр. 334-335.
