Атнер Хузангай
Судьба поэта
Мне семи-восьмилетним мальчишкой посчастливилось видеть Василия Егоровича Митту. Конечно, тогда я не понимал и не мог понимать, что это был за человек. Но светлый образ его с тех пор запал в душу...
Чтобы приблизиться к пониманию сути нравственно-творческого подвига <нежного чувашского лирика, мятежника мысли, сократического философа> (М. Ильбек), понадобились годы... Мой рассказ не претендует на исчерпывающую полноту и это не повествование в жанре <ЖЗЛ>. Это всего лишь попытка проследить пунктиром линию судьбы поэта через те удары, превратности и скупые радости, которые выпали на его долю1.
Жизнь подлинного поэта - это не игра в слова и не ложная тщета по публикациям, признанию, славе, премиям и т. д. К жизненному и творческому пути Васьлея Митты, уроженца села Большие Арабоси Батыревского района Чувашской AСCP, увидевшего при жизни, собственно говоря, всего две книги стихов (<Кăмăл>, 1932 г. и <Кăмăлтан>, 1956 г.), абсолютно применимы слова: <И тут кончается искусство, И дышат почва и судьба> (Б. Пастернак). Когда думаешь о Митте, меньше всего хочется рассуждать о вопросах поэтического мастерства (хотя совершенство и классическая соразмерность его стихов бесспорны), здесь - иное. Здесь за каждой строкой, так же, как и у Сеспеля, скрывается судьбоносность, здесь мы приближаемся к экзистенциальной сути подлинной поэзии, наши обыденные лица обвевает дуновение от трагических и в то же время светозарных взлетов человеческого духа. Имя Васьлея Митты, навечно вписано в историю чувашского поэтического Слова.
...Если не считать детских и отроческих лет, жизнь поэта делится на две почти равные половины: семнадцать лет - (1924-1937) и (1954-1957) -литературного творчества, и почти семнадцать лет (1937-1954) - сталинских лагерей и ссылки (с кратким перерывом в 1947-1949 гг., если, конечно, можно считать эту паузу - чуть более года - свободой. Измученному человеку дали глотнуть свежего воздуха, и снова - по этапу...).
А начинал он ярко и дерзко. Необычные, по-имажинистски броские стыки метафор, которые отражали борьбу старого и нового в самом процессе жизнеустройства: <Железными стали наши руки // В черной земельной работе, // Стальными стали наши сердца...>
Молодость - звонкое имя,
Слава ее не пройдет и не стареет.
Юноша не будет жалеть сил,
Сила его -
Жерло вулкана.
В широкой, могучей груди
Наше сердце - турбина...
Язык мой, верю и надеюсь
В мечту прекрасную твою.
Крылат я -
И лечу,
Чтоб обновить мечты весну.
Радуйся, фабрика-завод!
Радуйся, поле просторное!
Победоносная радость в городе и поле.
Мы хозяева этой вольной страны,
Вожжи этого мира сегодня в наших руках!
В. Митта с самого начала в своих творческих поисках встает в ряды последователей Сеспеля, поэта революционного авангарда. С 1924 года он широко печатается в республиканских газетах и журналах. Читателям импонируют его неуемный характер, пронзительный лиризм его стиха, неожиданные взрывы чувства. Молодых чувашских поэтов влекут к себе личность и поэзия <златокудрого отрока, певца избяной Руси> Сергея Есенина. <Выткался на озере алый свет зари:> и т. д. Сходные обороты и образы встречаются и у Митты.
На свете есть сорок одна красота,-
И вся она станет нашей.
Недаром певчие птицы, как девицы,
Внимают нашим чарам.
* * *
Ты приди скорей, стальной Улып!
Вымеряй все наши луга.
Я буду петь тогда другую песнь
И славить век силы стальной
* * *
Окрестность озарилась розовым светом зари
Манят призывно струны кесле.
Сегодня у поэта огненное сердце.
И язык его сверкает, как клинок.
Из писем В. Митты Педеру Хузангаю (1926 - 1927 гг.):
<Мне говорили, что ты спрашивал обо мне, пожелал мне продолжать писать дальше. За эти слова, за добрые пожелания моим чистым стремлениям я должен сильно поблагодарить тебя. Клянусь взаправду, я это дело, выводящее вперед чувашский народ, никогда, до конца дней своей жизни не брошу>.
<...Я тоже от <начальничков> много наказаний вытерпел. Арк. Золотов так прямо и ругает меня: <В твоих последних стихах, Митта, ненужные ноты появились. За Есениным идешь, видно. Эти Хузангаи, наверное, портят тебя?>
Еще и на другой манер он мне выговаривал.
Спасибо тебе, Педер! Как ты учил, так и настроил я свои струны. Теперь мое кесле уж складно зазвучит...>
<...Мои стихи теперь не очень-то печатают. Из комсомола так называемого выкинули. Почему выгнали, ты и сам, наверное, догадываешься. Нет у меня времени сейчас об этом говорить, потому что для меня это - только пустяк!
Ты сейчас, думаю, много стихов по-чувашски пишешь. Да я и сам изрядно накатал...>
<Сеспелевско-есенинское> направление в тогдашней литературной ситуации воспринималось с опаской. Стали раздаваться обвинения в <есенинщине>, потом поднапряглись мозгами и запустили в оборот термин <хузангайщина>... А Митта все так же дерзко декламировал: <Вон глупый месяц карабкается по небу,- // поэт, сбей его кирпичом!> Месяц выступал символом вяло-меланхоличной и ложно-сентиментальной лирики со вздохами и ахами, с поцелуями и прогулками в лунном свете. Теперь не нужно этого антуража: <Пусть брызнут осколки // От старой глиняной поэзии! // Нам нужен огненный язык!>
Вспоминает Н. К. Еремеева-Митта, вдова поэта:
<...Он самозабвенно любил стихи Есенина, много читал его и переводил. Из-за этого и <провинился> перед комсомолом - и его послали на трудовое исправление сроком на год, не дав окончить техникум. Он работал учителем в деревне Кайсарово недалеко от Ульяновска, учил первоклашек>.
Критик Метри Исаев так интерпретировал этот факт биографии поэта в статье <Молодые писатели и комсомол> (<Сунтал>, 1927, №2):
<Передо мной лежит № 1 (54) газеты <Çамрăк хресчен>. Под рубрикой <Жизнь молодежи> газета сообщает: <Комсомольская ячейка Ульяновского чувашского педтехникума <выбросила> из своих рядов Васьлея Митту за недостойное поведение [...]. Как будто здесь нет ничего особенного, если бы Васьлей Митта не был молодым писателем, вышедшим из комсомольских рядов. Но Васьлей Митта - писатель, который вырос в комсомоле... Что означает исключение Митты из комсомола? С одной стороны то, что Митта сам охладел к комсомолу, с другой то, что комсомол не смог дать ему развиться в политическом отношении.
Нельзя забывать о Васьлее Митте, хотя его и исключили из комсомола. Ячейке надо исправить это. Митты, Хузангаи не должны быть потерянными людьми для комсомола [...].
Чтобы молодые писатели не смотрели на жизнь сквозь черные очки, им надо связать свое повседневное дело и жизнь с рабочей молодежью, в первую очередь с делами и помыслами комсомольской массы. Только это их может спасти>.
Из писем В. Митты Педеру Хузангаю (1927 - 1928 гг.):
<Эх, друг мой, ты уехал (П. Хузангай в то время находился в Средней Азии.-А. X.), а я затосковал. Я ведь такой непутевый человек. То в одну, то - в другую сторону, так и выпадаю из людского круга. Юное сердце (не у всех!), оно ведь как глина. Из мягкой глины черт-те что можно вылепить... Вот так и мое сердце превратили в глину. Помяли мое нежное сердце>.
<...Я, Педер, сейчас совсем другой человек. С товарищами уже ни о чем не спорю. Если они говорят <нет>, тоже говорю <нет>, если <да>, то и я - <да>. Назовут <белое> <черным>, то и я могу <черным> назвать. Вот как ломают юношескую гордость. А из этой гордости что-то хорошее может получиться, но мы этого не замечаем.
/.../ Где же наша молодежь, которая имеет вкус к жизни, чувствует ее прелесть и красоту, а, Хузангай?! Есть ли среди чувашей хотя бы десять юношей, десять идеальных юношей? Нет, наверное. А сами все талдычат: <Мы могем, мы - комсомольцы, мы не плетемся в хвосте молодежи, как вы>. Таких горлопанов по нашему адресу немало. Ты сам знаешь как их расценивать.
/.../ О критике в <Сунтале> (нас с тобой) даже говорить не буду. Пусть себе тешатся! Денежки им платят за это>.
<...Прошлое не всегда бывает сладким. Что ни говори, я ведь прошел, прорвался через целое <сражение>. И в Кайсарово попал из-за этого <сражения>. Говорят, в бою не забывай о друге. Не забыл я! Тебя никогда не забуду! Но нам не нужны эти излишне диссонирующие стоны. И в этом сражении мой голос был только стонущим диссонирующим звуком в пустом поле. Не хотелось, чтобы ты слышал этот стон. /.../.
Сейчас настроение получше, но предчувствую, что скоро снова схвачусь, снова - в бой /.../. В последнее время почти не писал стихов. Из написанного только эта поэма <В угаре>...>
Поэма <В угаре> (<Сĕрĕмре>) была опубликована в 12 номере журнала <Сунтал> за 1927 год. Она стала своего рода квинтэссенцией раннего творчества Митты. Это яркая по образам, по обнаженности чувства и его незащищенности вещь, в которой поэт задумывается о судьбе чувашей, связывая ее с предками-булгарами, несколько наивно скорбит об ассимиляции родного народа. И в то же время поэма проникнута тоской по идеалу, высокому и романтическому:
Пусть мысль мая - буйный ветер,
Пусть бунтует норов мой!
Я верю и чувствую: он придет!
Придет, придет новый идеал!
С тех пор поэму расхватывают на цитаты досужие критики того времени и почти каждый, кто писал о творчестве Митты, непременно упоминал об <угаре>, который отравил совсем еще юного поэта, о преодолении этого <угара> и т. д. Ведь тогдашняя проработочная критика не понимала, что поэт эволюционирует постепенно, что этот процесс сложный и тонкий. Психология творчества представлялась обычно как процесс изживания <пережитков прошлого>, преодоления <упадочнических настроений>, исправление поэта и т. д. Само название оказалось лакомым кусочком для чувашских критиков, оно как бы прилипло к их языкам, и они смаковали его на протяжении целого десятилетия. Оно в какой-то степени оказалось роковым в виду дальнейшего хода событий.
Приведем далеко не полный спектр мнений и суждений чувашской критики о раннем творчестве Митты. Они достаточно красноречивы сами по себе и по ним легко представить себе горячую, накаленную атмосферу литературного процесса конца 20-х - начала 30-х годов. Вот что писал, например, И. Кузнецов в статье <Окрыленные бурей> поэты или крылья, срезанные стариной> (<Сунтал>, 1928, № 1):
<Прибавляется чувашских поэтов. Очень хорошо. Товарищ Пинер недоволен тем, что хвалят молодых поэтов. Глупое занятие. Но есть над чем и подумать. Надо и хвалить, Пинер, надо хвалить /.../ Не забыть бы и покритиковать, но угар из мозгов поэта надо выветрить, не жалеть нашатырного спирта. Люби, но и стружка чтоб летела - все вместе.
Куда летишь? <Сонеты>, <соло>, <трио>, <поэмы>, <лирики>, <акростихи>... акрохулиганства - видите, что это за слова? Толкают ли они вперед чувашский трудовой народ? Или остаются только <искусством для искусства>? Корень мысли здесь лежит.
(...) Об этом надо помнить, <в угаре> ноющий товарищ Митта.
(...) Отступники от чуваш, которые тащат в сторону булгар, если рубануть прямо, падают в грязное болото шовинизма>.
Из протокола выступления Арк. Золотова на собрании писателей от 7 февраля 1934 года (<Сунтал>, 1934, №№ 3-4):
<...Рзай в своих произведениях проявил кулацко-националистическую идеологию. В то же время Митта и Хузангай подобно Рзаю, хотя и в других формах, проявили эту же идеологию. И не только они, но и среди других молодых писателей это замечалось>.
Голос с места: <Хузангай и Митта не были хулиганами>.
Золотов: <Не совсем так. Если взять Митту того периода (обсуждался период нэпа-А. X.), то он и в творчестве, и в практической жизни был хулиганом> (Аплодисменты)>.
К началу 30-х годов в борьбе против теории <единого потока> в литературе и искусстве делаются попытки <дифференцировать> чувашских литераторов. По классификации II. Васильева в <Кратком очерке истории чувашской литературы (М., Центриздат, 1930) Васьлей Митта относился ко второй группе:
<Вторую группу составляют те из писателей, которые не вышли из-под влияния крестьянского мелкобуржуазного индивидуализма, одержимы самовоспеванием и богемщиной, идеализацией старины и отражают есенинщину в чувашской литературе (...). Самые яркие из этих писателей - Хузангай, Рзай, Митта Васьлей, Юрьев и, отчасти, старый писатель-интеллигент Комиссаров. (...) Митта Васьлей, последователь Хузангая, моложе его, он писал национал-шовинистические стихи, в которых революционный пыл смешивал и с <луной ненужной> Есенина и с Улыпом - сказочным героем чувашской народной поэзии. (...) Митта в настоящее время немного отрезвляется>.
Правда, вскоре сам Н. Васильев был подвергнут жесткой критике: <Конечно, в основе всей этой <социальной классификации> та же теория <единой> бесклассовой чувашской литературы, заимствованная от эсеровско-националистических литераторов> (<Советская Чувашия. Национально-культурное строительство>. М., Соцэкгиз, 1933). Срочно вносятся необходимые классовые моменты и обогащается существенными, выразительными штрихами <идейно-творческое лицо группы Хузангая>:
<О таких поэтах и писателях, как Рзай, Хузангай, Митта, Сявась, Эсрель и др. приходится говорить особо. Они пришли в советскую литературу чувашей как <революционные>, <крестьянские> писатели и поэты, но вскоре выявили в своем творчестве влияние упадочнической и кулацкой идеологии (само это направление получило терминологическое определение как <упадочническое течение в поэзии>, не то, что безымянная <вторая группа> Н. Васильева!-А. X.). (...) Это упадочническое течение в основном характеризуется теми же чертами, что и юманизм (от псевдонима Д. П. Петрова-Юмана, видного чувашского общественного деятеля и литератора,- <отличаясь>, пожалуй, только чрезвычайно сильными настроениями упадочничества, богемщины, порнографизма и т. д. Здесь, как и в творчестве нацдемовщины (национал-демократического течения в литературе.- А. X.), мы видим отрицание классовой дифференциации среди чувашей, уход от советской действительности в <прекрасное> прошлое Булгарского царства, попытки противопоставить это прошлое советской действительности, стремление представить советскую действительность в исключительно мрачных тонах. Для Хузангая и его последователей характерна ориентация на буржуазную культуру Запада, отражение кулацкого недовольства Советской властью, любование разрушающимся старым бытом и т. д., т. е. основные черты юманизма.
Представители этого течения прежде всего горды сознанием того, что они <булгарские поэты>.
(...) Если Митта в своей лирике скорбел о неосуществленных националистических <идеалах>, то Рзай говорил об этом же, но более спокойно и уверенно: Рзай был более близок к юманизму, чем Митта (замечательно это выискивание мельчайших оттенков <ереси>!- А. X.) (...).
Таково идейно-творческое лицо группы Хузангая. Из характеристики творчества этой группы (мы, естественно, ограничились только выдержками, ибо в тексте книги она куда более подробна.- А. X.) ясно, почему нужно было повести борьбу против нее, мобилизовав для этого силы всей пролетарской писательской организации.
(...) Вначале (1927-1928 гг.) борьба против этого упадочнического течения, известного в литературе под названием хузангайщины, еще не была достаточно развернута в смысле политической квалификации этого течения>.
Зато года через три-четыре лихая критика развернулась вовсю, и мы еще увидим, к каким последствиям это привело в случае с Васьлеем Миттой, хотя он <в течение 1929 года откалывается от хузангайщины...> Поначалу, вероятно, все эти <идейно-творческие характеристики> воспринимались не очень серьезно, как издержки <восстановительного> и <реконструктивного> периодов (в терминах, имевших хождение в то время). Тем более, что сами чувашские писатели и критики были зачастую между собой на короткой дружеской ноге. Сам состав <групп>, <течений>, <попутчиков> в чувашской литературе постоянно подновлялся, перетасовывался и тем самым проводилась массированная идеологическая обработка общественного мнения и оболванивание обывателя. Рядовой читатель, вероятно, с трудом разбирался <кто есть кто?>, так как ярлыки менялись, из центра шли новые установки, они быстро переносились на чувашскую почву и <идейно-классовая борьба на литературном фронте> продолжалась.
В 1933 году в 6 номере альманаха <Трактор> появляется статья В. Худара <Путь поэта и его <Кăмăл> (название первой книги стихов В. Митты.- А. X.). В целом, критик доброжелательно оценивал творчество поэта и статья эта в известной степени была попыткой разобраться в его эволюции. В. Худар писал: <Васьлей Митта - выходец из деревни, крестьянской среды (...) Его творчество делится на два периода: первый - 1924 - 1928 гг., другой - период перестройки, который начинается после 1928 г. (...) До 1928 г. он задыхается <в угаре>. Это период творчества Митты можно назвать <угарным>. В это время Митта дает пессимистические, <угарные> произведения.
(...) Мы уже сказали, что поэзия Митты связана с деревней. В деревне был не только <народ>, в крестьянской стихии были также элементы, стремящиеся стать кулаками. Митта их не различает. Он начал идти за учением Юмана. Свое произведение <В угаре> автор написал по книгам националистов-историков.
(...) Таков <угар> поэта. Позже он старается очиститься от него. Во второй период, став во весь творческий рост, он стремятся исправить свои искривления. Идет к революционной лирике.
(...) Итак, в поэте <угар> побежден <чувством новой красоты>. (...) Выйдя из <угара>, Митта (...) связывается с трудовой молодежью, комсомолом, хочет стать их поэтом. В творчестве Митты особо важное место занимает поэма <Зычный голос> (<Хулăм сас>). В настоящее время это одно из самых значительных произведений поэта. Это произведение показывает, что в творчестве поэта началась перестройка>.
Перестройка - не в нынешнем понимании, конечно, а в смысле <овладения пролетарским мировоззрением>, <сближения с комсомольской массой> - у В. Митты как будто действительно имела место. Он пишет теперь звонкие, ударные стихи и поэмы, становится первым в ряду так называемых <комсомольских> поэтов.
Вперед,
Комсомолия,
Вперед, храбрый батыр!
Никакие преграды
Нам не страшны.
(<Тăвалла марш>)
С точки зрения искренности самовыражения, уровня поэтического мастерства стихи Митты 30-х годов явно проигрывают его ранним вещам, да и вообще в то время он как бы охладевает к поэзии. Согласно известной формуле, он <наступил на горло собственной песне>. В данном случае это не осуждение и не оценка задним числом, на которые у меня нет никакого права. Такая <перестройка> была закономерным следствием атмосферы 30-х годов, которая исключала свободное творческое самовыражение, литературный процесс исправлялся и ломался в свете догматических установок о борьбе за пролетарскую и советскую литературу. А <булгарские поэты> по нынешним меркам были совсем юными, ребятами двадцати с небольшим лет!
Но в смысле накопления жизненного опыта, впечатлений этот период для поэта оказался полезным.
Из речи В. Митты на собрании чувашских писателей 11 апреля 1937 года:
<Осенью 1928 года, я, следуя своему глубокому внутреннему убеждению, выраженному в одном из тогдашних стихотворений такими словами: <В деревню, поэт, в деревню! Там ты не будешь ныть, Только там ты найдешь радость труда...>,- оставил работу в редакции <Канаш> и отправился в деревню учительствовать. Я попал в самую захудалую- по тому времени - деревню, где почти не было грамотных людей, организовал там комсомольскую ячейку, культурно-просветительные кружки, писал заметки против кулачества, в общем, окунулся, как мне думалось тогда, < в самую прозу> наших сельских будней. Большая работа, которую я вел тогда в деревне, сейчас встает передо мной, как прекрасное воспоминание о лучшей поре моей молодости, но почему-то мне все это казалось сущей прозой, и я, по своей поэтической болтливости, написал свое стихотворение:
В этой жизни все одна проза,
Поэзия больше не нужна.
Где картошка, там чудо-роза
Не пустит корней!
Без поэзии наводят мосты,
Запрягают сильный ветер.
Сейчас добрые люди не пишут стихи,
Не пиши и ты, Васьлей!
(...) Я назову вам другого работника-тов. Краснова (В. И. Краснова-Асли.- А. X.), с которым я первый раз встретился в 1929 году, и эта встреча явилась началом нашей долголетней дружбы. Этот человек с первого же раза почувствовал во мне все мои недостатки, сложившиеся за мои <беспризорные> поэтические годы, и сказал: <тебе нужна такая работа, где будет много борьбы. Я найду тебе такую работу и дам этой борьбы>. И, действительно, он, секретарь Вурнарского райкома ВКП(б), пригласил меня к себе - в свой район, рекомендовал учительствовать в одной из ШКМ. Начались знаменитые хлебозаготовки 1929-го, началось, к моему счастью, колхозное строительство в деревне, в общем, я сразу очутился в самом горниле борьбы и сразу ожил, почувствовал, определил свое место в жизни. Он, Краснов, посылал меня, комсомольца, на самые трудные участки борьбы, где и опытным коммунистам приходилось туго. Я и по сей день горжусь - и это самая высокая гордость в моей жизни - я предотвратил вместе с тов. Красновым восстание кулаков, подготовленное во главе с ремесленником Залогиным (Чĕрĕккут) в Ходаровском продрайоне (об этом знают соответствующие организации).
В эти бурные дни я находил время учить ребят, агитировать за колхоз, разучивать песни-агитки с ребятами и писать стихи. Не раз в первом, во втором часу ночи я звонил В. И. Краснову, будил его и читал свои стихи за 30 верст по телефону. Моя лучшая вдохновенная поэма (по крайней мере, я сам ее такой считаю) <Хулăм сас>, написана под непосредственным руководством (не считайте эту фразу подхалимской) тов. Краснова, каждая строка в ней и моя и его. Мой лучший вдохновенный очерк <Лав хыççăн лав> (<За обозом обоз>) написан у него на глазах, в его кабинете, подправлен, запечатан и отправлен его рукой в редакцию. Так нужно и только так нужно работать со старшими товарищами,- так нужно работать не подхалимски.
Но суждено было, что мы очень скоро с ним расстались, он уехал учиться, я поехал на районную газетную работу, больше писал статьи, нежели стихи, но все же за два года успел подготовить сборник стихов, приехал в Чебоксары...>
Казалось бы, что обстановка вокруг Васьлея Митты нормализовалась. Вышла его первая книга стихов <Кăмăл>, он активно осваивает публицистическое начало как в поэзии, так и прозе. Его стих <смягчается> народно-фольклорными интонациями. Поэт много ездит по республике, будучи корреспондентом Чувашрадио, пишет с увлечением очерки, участвует в культурно-этнографической экспедиции 1933 года, издает сборник современных частушек-такмаков, с бригадой писателей едет в Казахстан и Туркмению (1935).
Из литературной хроники:
В сентябре 1936 года состоялось собрание чувашских писателей по разоблачению и выведению на чистую воду приспешников антипартийной троцкистско-зиновьевской банды.
Приближался 1937-й год:
История ВКП(б), краткий курс (ОГИЗ, 1946, с. 331):
<1937-й год вскрыл новые данные об извергах из бухаринско-троцкистской банды. Судебный процесс по делу Пятакова, Радека и других, судебный процесс по делу Тухачевского, Якира и других, наконец, судебный процесс по делу Бухарина, Рыкова, Крестинского, Розенгольца и других, - все эти процессы показали, что бухаринцы и троцкисты, оказывается, давно уже составляли одну общую банду врагов народа под видом <право-троцкистского блока>.
(Состоялся февральско-мартовский Пленум ЦК ВКП(б), на котором тов. Сталин прочел доклад <О недостатках партийной работы и мерах но ликвидации троцкистских и иных двурушников>. Материалы Пленума широко освещаются в газетах, а 2-й № журнала <Сунтал> целиком посвящен 100-летию со дня смерти Пушкина. Здесь, в частности, печатается отрывок из трагедии <Борис Годунов> в переводе В. Митты и в этом же году полный текст перевода выходит отдельной книгой. Перевод ныне считается образцовым, как одно из лучших перевоплощений пушкинских произведений на чувашском языке. Если вспомнить событийный ряд, основной конфликт (царь и народ) и заключительные реплики трагедии: <Народ в ужасе молчит. ...Народ безмолвствует>, то невольно приходит в голову мысль, что сам выбор произведения очень уж соответствовал сгущающемуся мраку в общественно-политической и культурной жизни Чувашской республики и страны в целом. Трудно сказать, был ли это выбор сознательный. Но при ретроспективном взгляде в этом нельзя не видеть некоего предзнаменования о трагедии советского народа, трагедии 37-38-го годов.
И вот в апреле 37-го наступает, на мой взгляд, самый решительный момент в биографии Васьлея Митты. На собрании чувашских писателей по итогам февральско-мартовского Пленума ЦК ВКП(б) и по докладу о работе Союза писателей СССР (на собрании присутствовали московские товарищи) во второй день 11 апреля (а надо сказать, что собрание это продолжалось 4 (!) дня-10, 11, 12 и 14 апреля) он выступает с большой речью на русском языке (отрывок из этой речи цитировался выше). Ты помнишь, читатель, что в одном из писем к П. Хузангаю Митта писал: <...предчувствую, что скоро снова схвачусь, снова - в бой...>. Эта фраза была написана в 1928 году, и вот она оказалась провидческой: час сраженья пробил через 9 лет. В. Митта дает открытый бой и своим критикам, и остро ставит наболевшие вопросы писательской жизни. Сохранилась машинописная копия этой речи (объемом около 20 стр.), и я постараюсь привести только наиболее важные, принципиальные суждения поэта.
В. Митта: <Товарищи, мое выступление будет носить строго-критический характер, ибо я уверен, что только критика и самокритика- в самом лучшем их понимании - дают возможность оздоровить организацию наших писателей, что только в критике своих недостатков мы можем по-настоящему узнать друг друга, определить свое место в действии, крепко-накрепко спаяться в общем деле и только критика и самокритика обеспечат нам полное развитие нашего движения, что каждый будет чувствовать рядом с собой бойца-товарища с открытой душой и преданным сердцем.
Я думаю, что на этом собрании больше всего будут говорить о наших недостатках в воспитании писательской молодежи, писательских кадров - под углом зрения дальнейшего развития их творческого роста, так как этот вопрос безусловно является основным>.
В речи согласно ораторского канона тех лет содержится и покаянная часть, касающаяся поэмы <Сĕрĕмре> (<В угаре>):
<...В качестве воспитывающейся стороны большей частью буду иметь в виду себя. Так будет конкретнее.
В 1927 году я написал стихотворение <Сĕрĕмре>, которое дало повод многим товарищам обвинить меня в национализме. Это стихотворение было, конечно, сугубо вредное, - вредное потому, что в нем неправильно поставлен вопрос о судьбе чувашского народа, как нации, вне связи с конкретными условиями нашей советской эпохи. Мне, 18-летнему юноше, человеку без всякого образования, не под силу было разрешить этот сложный национальный вопрос. Повторяю, вопрос был поднят, поднят не зря, но ввиду политической моей беспомощности не разрешен. Я давно осудил это произведение, безусловно, осуждаю и сейчас.
Кто-либо пришел ко мне на помощь? Кто-либо разъяснил мне тогда сущность ленинско-сталинской национальной политики? Никто. Правда, Иван Кузнецов выступил по поводу моего <Сĕрĕмре> со специальной статьей, но лишь для того, чтобы объявить, что с сегодняшнего дня к лику националистов причисляется еще один <неверный>, именуемый Митта...>
Поэт коснулся самой острой темы - национального вопроса. Он резко выступил против распространяемого в то время мнения об <ассимиляции чуваш, шествующей такими огромными шагами, что ежели не завтра, так послезавтра не должно остаться ни одного чуваша>. Митта весьма проницательно рассуждает о перспективах развития национальных языков и национальных культур, о так называемом двуязычии:
<Ну, скажем, есть у нас действительно люди, которые за немедленное слияние с русским народом. Ну, скажем, по-своему правы эти люди, они говорят и действуют, скажем, из действительного убеждения. Но, разрешите спросить, от этой несвоевременной операции что-либо прибудет в общей социалистической культуре? Ничегошеньки.
Народ, не завершивший своего развития и несвоевременно, механически пришедший к этому великому акту - слияния с другими народами - без предварительного использования всех своих прогрессивных духовных возможностей, сделает огромную историческую ошибку, он не оправдает великий смысл своего рождения и многовекового существования, он окажется дезертиром истории. Наши советские народы до соответствующего времени, конечно, этого не сделают.
Русской культуре и русскому языку, как центральной культуре и центральному языку нашей современности, мы будем учиться вместе со всеми народами нашего Союза, развивая свою социалистическую культуру, свой язык. Обогащая себя русской культурой, обогатим и русскую культуру и русский язык нашими многонациональными особенностями.
(...) Я знаю, что меня и по сей день некоторые товарищи обвиняют в национализме только потому, что я много говорю по этому вопросу. Вопрос этот в наших чувашских условиях как следует (во всех деталях) не разрешен, о нем говорят с опаской, нечленораздельно, как бы не обвинили, дескать, в местном национализме и т. д. Поэтому я в моем сегодняшнем выступлении поставил вопрос во весь упор>.
В речи Митты были отмечены и недостатки языкового строительства того периода и факты вопиющего пренебрежения по отношению к чувашскому языку, языку коренного населения республики, что в совокупности <вселяет в среду нашей интеллигенции неверие в свои силы, в свой язык, в свою культуру>.
В. Митта: <Я критикую вас, товарищи, замешанных в этом деле и вольно и невольно, в том, что вы забываете самые сокровенные мечты нашего освобожденного народа о лучшем будущем, что вы не верите в то, что наш одаренный народ, наравне с другими народами, придет и должен прийти в коммунистический строй - где будет общий язык и общая культура - со своей богатейшей культурой и внесет ее в сокровищницу мира, как должное, как вечный памятник о прекрасном, дружном, трудолюбивом, умном нашем народе, который только благодаря ленинско-сталинской партии и дружбе всех народов был поднят в один уровень с другими народами мира. Я считаю недопустимым явлением стремление обвинить людей в национализме за эти искренние чувства>.
Казалось, что мысль Митты развивается диалектично, конструктивно и весьма актуально (даже с точки зрения сегодняшнего дня!), но тогда она была воспринята совсем иначе. Этим смелым и откровенным выступлением Митта вновь вызвал яростный огонь на себя, но уже из орудий гораздо более крупного калибра. Поэт - по сути дела - подписал себе приговор.
Теперь чуть ли не в каждом номере <Сунтала> печатаются выпады в его адрес. В резолюции, принятой на этом собрании (<Сунтал>, № 4), под пунктом 9 записано:
<Собрание расценивает выступление В. Митты на собрании как политическую ошибку, как вредительское, по сути националистическое выступление. Принимая во внимание, что В. Митта взял назад свой тезис о <нерешенности национального вопроса в Чувашской республике> (можно лишь предполагать, под каким массированным давлением это произошло.-А. X.), считать, тем не менее, что в своем выступлении он раскрыл некоторые возмутительные факты, касающиеся развития чувашского языка и превращения его в язык делопроизводства>.
В редстатье <Сунтала> (№ 5) под названием <Без капли сожаления разгромим правотроцкистских шпионов> имя поэта уже начинает фигурировать в одной связке с <троцкистом> В. И. Красновым-Асли. Разворачивается прямая травля и других <буржуазных националистов>.
В газете <Канаш> от 12 июля 1937 года появляется такое сообщение:
<На совместном заседании правления и актива Союза чувашских советских писателей от 5 и 7 числа было обсуждено дело Васьлея Митты, поэта, до сих пор живущего в угаре национализма.
Васьлей Митта с самого начала своей литературной деятельности ставил себя на место <большого одаренного поэта>, не соглашался с критикой со стороны других писателей. Верил только самому себе. Критику в свой адрес он считал возней, нарочно затеянной, чтобы извести <гениального поэта>.
За что же его критиковали? В 1926-1927 годах Митта заболел болезнью Есенина - богемщиной. За недостойное поведение его исключили из комсомола. Вместо того, чтобы сделать из этого надлежащие выводы, он пишет стихи, идущие вразрез с национальной политикой партии. В поэме под названием <В угаре> oн выводит такие покаянные напевы: <Кровь чувашского народа смешивается с другими кровями и теряет свою особенность> (подобных выражений и в помине нет в тексте поэмы. - А. X.). Говоря об этом сейчас, Митта ищет для себя спасение в словах:
- Я так писал из-за большой любви к чувашскому народу.
Однако высказывание Митты о том, что <чувашским парням не следует жениться на девушках из других народов, а чувашским девушкам не следует выходить замуж в другой народ - чистота крови попортится>, прямо связывается с фашистской расовой теорией.
За это Митту критиковали, на эти ошибки часто указывали, однако не выносящий критики гордый Митта искал прикрытия у буржуазных националистов. А те, конечно, одобряли Митту, утешали, говоря, что <ты самый талантливый поэт в чувашской литературе, ты - улып чувашской поэзии. Кто тебя ругает, он и для тебя, и для нас - враг>. Поэт, полюбивший получать славу без всякого труда, становится рупором буржуазных националистов. Националисты начинают вести борьбу против коммунистов, поставленных партией для руководства чувашской литературной организацией. К группе, занимающейся этим грязным делом, примыкает и Митта.
В последние годы Митта держался вдалеке от писательского коллектива, не брал в течение двух-трех лет билет кандидата в члены Союза писателей, не платил членские взносы. Оказывается, он <протестовал> таким образом против того, что его взяли только кандидатом.
- Мне не хотелось быть 27-м писателем,- говорит он, тем самым выражая свой обывательский взгляд на Союз писателей, как на организацию, которая нужна только для добывания славы без труда...
Все выступившие на заседании резко критиковали Митту за дела, недостойные советского писателя, осудили за то, что он и сегодня тепло смотрит в сторону группы В. И. Краснова, действующей против Союза чувашских советских писателей.
За все совершенные ошибки правление Союза чувашских советских писателей исключило Васьлея Митту из Союза писателей. В. Усли.>
Началась тягостная и мучительная полоса ожидания. Уже был арестован ряд чувашских писателей, 23 июля 1937 года в тюрьме был расстрелян чувашский прозаик и критик Н. К. Патман (см. справочник <Чувашские писатели>, Чебоксары, 1964, с. 178). Город-то был небольшим, все знали друг друга чуть ли не в лицо, и молва быстро разносила эту печальную хронику. Кто будет следующим?
В связи с веяниями суровой зимы 37-го в общественно-политическом климате срочно происходит <перестройка> в области чувашской культуры и искусства. Вырабатывается новый взгляд на текущий литературный процесс, пускается в дело зловещий оборот <враги народа>. Итог уже проведенным репрессиям подвели статьи (и они же послужили публичными доносами для новых репрессий) Д. Эсхеля <Буржуазные националисты и их агенты> (статья занимает подвал на двух полосах в газете <Канаш> от 17 сентября 1937 года и дает максимально полную обойму <врагов народа> - <буржуазных националистов, троцкистов и бухаринцев>, затесавшихся в среду чувашских писателей) и М. Уйпа (Шумилова) <Врагов народа - буржуазных националистов вырвать с корнем (<Сунтал>, 1937, № 9).
В. Митте, в целом, здесь досталось меньше других, но, думаю, в то время само упоминание в черном списке уже служило достаточным поводом для запуска репрессивного механизма карающих органов. А. Эсхель писал: <В 1932 году в Чувашском государственном издательстве был опубликованы роман Краснова-Асли <В огне>, восхваляющий Иуду-Троцкого, книга стихов Васьлея Митты, по-фашистски издевающаяся над малыми народами. Потом в 1934 году после кулацких рассказов Рзая сразу выходит фашистская книга стихов Хузангая. (...) Троцкист Краснов-Асли в 1930 году утверждал в романе <В гору>, что <в деревне еще не произошла революция>, его прямой агент В. Митта, выступая на писательском собрании 1937 года, заявил, что в <Чувашской республике национальный вопрос еще не решен>. Здесь - одна связь, один тезис - буржуазный национализм, троцкизм (...). Надо разрушить, разрушить до самого основания, литературные осиные гнезда. Черные корни буржуазных националистов, троцкистов, бухаринцев нужно сжечь дотла, в самое короткое время нужно уничтожить остатки подрывных вражеских дел>.
М. Уйп сначала подробно излагает историю <чувашского буржуазного национализма>, начиная с февраля 1917 года. По количеству имен общественно-политических и культурных деятелей, представителей научной и писательской интеллигенции Чувашии он намного превзошел своего коллегу, который все же, в основном, ограничился писателями. Можно сказать, весь цвет нации собрался здесь. Для периода 20-х годов он предложил новую группу: <Националистические писатели Юман, Шубоссинни, Хузангай, Митта, Рзай брызжут слюной, разглагольствуя о новом рождении булгар-чувашей, пишут стихи, поэмы>. М. Уйп также расширяет <группу врага народа, троцкиста Краснова-Асли за счет включения в нее - помимо Митты - Худара, Вазянки, Ялавина. К тому времени уже был арестован В. И. Краснов-Асли, и вполне понятно, какая черная тень упала на Васьлея Митту после упоминания его имени в таком, например, контексте:
<В. Митта распространяет клевету о национальной политике партии Ленина-Сталина. Он уж давно задурманен угаром национализма, на собраниях он одобрительно говорил о Краснове, призывал бросить писать политические стихи>.
И опять всплыло это словечко-ярлык <угар>! На этом примере наглядно видно зловещее превращение поэтической метафоры, столь опрометчиво выбранной 19-летним юношей для названия своей поэмы, сначала в ярлык (это была как бы еще игра в слова!), затем в политическое обвинение, затем в прямой повод для физического устранения, ареста.
История ВКП(б), краткий курс (ОГИЗ, 1946, с. 332):
<Эти ничтожные лакеи фашистов забыли, что стоит советскому народу шевельнуть пальцем, чтобы от них не осталось и следа.
Советский суд приговорил бухаринско-троцкистских извергов к расстрелу.
НКВД привел приговор в исполнение.
Советский народ одобрил разгром бухаринско-троцкистской банды и перешел к очередным делам>.
Такой трагический конец постиг и некоторых чувашских писателей - Н. К. Патмана, А. И. Золотова, Н. В. Шубоссинни, П. Е. Митту, Н. К. Янгаса; другие - в том числе и Васьлей Митта - пошли по этапу, в лагеря, в ссылку...
Концовка той же статьи А. Эсхеля: <Чувашский народ под солнцем Сталинской Конституции вместе со всем советским народом строит здание коммунизма. Никогда, никому, никакому врагу мы не дадим прикоснуться к этому великому, светлому, прекрасному зданию, стоящему на граните>.
Я все так же со своей бесшабашной головой,
Побреду, побреду по тернистому пути -
Сквозь чащобы, реки и горы...
Как же я позову, друг мой, с собой:
Мой долгий путь такою исполнен болью!
Вспоминает Н. К. Еремеева-Митта, вдова поэта:
<...Васьлея взяли 18 декабря 1937 года. Пришли ночью, часов в двенадцать. Сразу спросили, есть ли оружие. А он как раз сидел, писал что-то.- Нет у меня никакого оружия, вот ручка - мое оружие! Перерыли все, перевернули вверх дном. Забрали все его книги, бумаги на русском и чувашском. (Помню, было у нас роскошное издание <Калевалы>. Васьлей только-только купил. И <Калевалу> забрали. Тогда же пропала и рукопись перевода <Окурова городка> М. Горького. Наверное, личные библиотеки наполняли. Я все повторяла: что ты наделал, что ты наделал?! А они мрачно: <Он и сам не знает, что наделал>) Попросили у меня веревку, чтобы перевязать все изъятое при обыске. А веревки нет. Тогда я им черную ленту предложила. Отказались сначала, а потом все-таки ей и перевязали. Почему-то очень тепло было тогда, вышли во двор. Вода течет. Так и пошлепал Васьлей в валенках по лужам. Забрали его из дома № 26 по улице Карла Маркса, что напротив здания Госбанка. Позже Васьлей сравнивал вход в банк с парадным подъездом из некрасовского стихотворения...
Недели через две сталкиваюсь с <ночными гостями> на улице. Спрашиваю их: где Митта? Ни слова - в ответ, словно ничего и не было. Прошли мимо.
Потом уж, кажется, был январь, я узнала, что в такой-то день должны были его перевозить в следственную тюрьму НКВД (сейчас в этом доме в Чебоксарах музей В. И. Ленина). <Пришла туда, а там уже стоят люди, жена Краснова-Асли, других знакомых. Тоже ждут. Вот привезли Васьлея. Вышел он, а рядом три-четыре милиционера. Смотрит все на меня, сам идет, ногу приподнимает и все показывает рукой на подошвы валенок. Не поняла я тогда, что он хотел этим сказать, ведь валенки-то были совсем новые. Потом дошло, объяснял он, что, мол, отправляют по этапу>.
Крылышко мое, прощай. Не плачь. Простимся мужественно, как на войну. Мой путь - сквозь звезды - проляжет, Мой день - сквозь слезы - прозрачен.
Обнимет нас северный ветер, Приласкает жгучий мороз. И будет блестеть медаль у конвойного, Не даст она сбиться с пути.
(Из <Песни узников> В. Митты)
Позже поэт помянул дом купца Ефремова (Ехрем хуçа çурчĕ) - эту начальную точку своих этапов, протянувшихся на долгие 17 лет, и он гневно заклеймил в эпиграмме тех <коллег-писателей>, которые оклеветали немало безвинных людей в то страшное время: <Ты, бегая в дом Ехрема, Выбился в поэты и судьи. Но в нашей будущей борьбе, Разве сможешь ты оправдаться?>
Но послушаем голос и самого поэта, на этот раз рассказывающего о пережитой декабрьской трагедии не стихом, а сухим протокольным языком канцелярского документа (документ датирован 26-м февраля 1954 года, то есть написан В. Е. Миттой накануне реабилитации и, вероятно, должен был служить основанием для таковой).
Верховному Прокурору Союза ССР ссыльного поселенца Митта Василия Егоровича, уроженца Чувашской АССР, ныне проживающего в Красноярском крае (с. Таловка Б. Муртинского района)
ЖАЛОБА
В конце 1937 года, я, в то время еще молодой человек, член ВЛКСМ, учитель по образованию, кандидат в члены Союза советских писателей, был арестован и обвинен - без суда и следствия - в местном национализме.
Путем настойчивых и обоснованных жалоб в органы прокуратуры и неоднократных обращений в адрес депутатов Верховного Совета, я на третий год своего пребывания в заключении добился вынесения протеста прокурора Чувашской республики на постановление Тройки НКВД ЧАССР по моему делу. Но это справедливое вмешательство Закона, к моему несчастью, осталось без последствий, - вскоре началась война, и стране нашей было не до нас>.
В письме к жене от 10 сентября 1944 года спустя 7 лет после ареста В. Митта так вспоминал о своем состоянии в том 1937-м году и выражал надежду на скорое возвращение (письмо было отправлено со станции Сухобезводное Горьковской железной дороги:
<Я вернусь как преступник, как человек, навеки потерявший душевный покой, который не может посмотреть другому прямо в глаза, утратившим смелость и отвагу. Такой человек не может быть мужем, а если и сможет - не достанет у него сил сделать семью счастливой. С таким человеком семья не будет знать покоя, у такого нет никакой гарантии в завтрашнем дне. Ты помнишь, наверное, как мы жили, начиная с апреля 1937-го год. Не было ни одного вечера без тягостного ожидания. Тебе, а также детям, начинающим соображать что и к чему, я не хочу дать такую жизнь без надежды.
(...) Конечно, после окончания войны нас здесь не будут держать. Мы вернемся. Я выберу себе отдаленный угол, не в чувашском парадном углу (тĕпел), сяду в том месте, куда обычно усаживают нежданных и незнакомых гостей, и, как безропотный слуга, буду работать днем и ночью, но своего добьюсь!>
Позднее поэтом были сложены такие строки (они отнесены автором к герою своей не-, законченной поэмы <Таэр>, но прочитываются явно автобиографически):
Он мерит камеру шагами,
Цементный пол чтоб задрожал.
Объятья цепи, как змея,
Не давили бы грудь.
Где ты, мое огненное слово истины?
Озари меня своей красотой! -
Так он в одиночке
Дневает дни, все ходит, ходит...
Из того же письма В. Митты от 10 сентября 1944 года:
<Только что усталый вернулся с работы, карандаш из рук падает и все же хочу сказать тебе то, о чем давно надо было сказать (...)
Семь лет (...) они для меня(...) как один горький, черный день, как мучительный сон, от которого никак не можешь очнуться. В то же время, кажется, я только вчера распрощался с вами, только что - вчера. Это, конечно, говорит о том, что моя жизнь по событийности пуста. На воле у каждого дня есть свое чувство, творческое содержание - для доброго великодушного человека - ступень творческой работы. Здесь же все по-другому, время проходит ужасно бестолково, один день - копия другого. Мы здесь, как скоты, потеряли чувство времени и потому, кажется, что расстался с вами только вчера. А оказывается это не так, оставшаяся после меня пятилетняя Нарспи (старшая дочь В. Митты.- А. X.) сегодня говорит как зрелый Человек (...). Нонна, ну что я тебе напишу? (...) Я виноват в том, что не смог убедить людей в своей невиновности и из-за этого в течение долгих семи лет не принес ни крупицы пользы ради родного чувашского народа, в том, что я сделал вас такими несчастливыми, и, наконец, - в том, что не поломил свою голову, как мои родные братья в это страшное время (Педер Митта - талантливый чувашский прозаик, младший брат В. Митты, был незаконно репрессирован и трагически погиб в заключении в 1942 году; другой младший брат Николай пропал без вести в мае 1943 года на войне; Иван Митта погиб в 1943-м при обороне Кавказа; четвертый братишка Яков Митта умер еще шестиклассником, надорвавшись на работе.- А. X.). Сколько слов остались невысказанными, дел - невыполненными, сколько надежд сгорело зря за эти семь лет!>
Имеется одно драгоценное свидетельство о моральной чистоте, мужественном и достойном поведении чувашского поэта в труднейших условиях лагерного быта. Волею судеб оно попало в руки биографов и исследователей творчества В. Митты только в мае 1987 года.
Из писем Алексеева Михаила Андреевича, народного учителя СССР:
<...Товарищи из Чувашии мне очень уважаемы - эта традиция сохранилась со времен Великой Отечественной войны. В те суровые годы мне пришлось дружить с чувашами, даже пользоваться благородством души братьев-чувашей, чтобы сохранить жизнь.
На протяжении всей жизни не имею права забыть благородный образ чувашского писателя Василия Митты, который, как ангел, встретился мне тогда, когда я находился в весьма трудных условиях и жизнь висела на волоске. А он как раз спас меня от голодной смерти.
(...) Хочу написать вам все, что я знаю о Василии Митте. Это было примерно в 1943 или 1944 году в Унженском лагере политзаключенных (Горьковская область). Шла война. Жизнь была чрезвычайно тяжела повсюду.
Я, как и Василий, находился по недоразумении в заключении (потом, конечно, полностью реабилитирован). Однажды, после тяжелой работы, я пошел в лагерную столовую. На обратном пути заглянул в овощехранилище, которое стояло рядом со столовой. Там сидел удивительно вежливый человек, с приятным добрым лицом. Это был чувашский писатель Василий Митта. Он заинтересовался мною: моей судьбою, якутским народом и т. д. На второй день я опять заглянул в овощехранилище. В этот раз он даже ждал меня и для меня оставил немного вареной картошки. Так почти ежедневно. В тех условиях, в которых мы тогда находились, это было спасением, редкостным даром человеческой доброты. Кроме того, он всегда находил минуты для задушевного разговора со мною, интересовался моей судьбой, моим якутским народом. Он очень удивился тому, что якуты тоже крепленые христиане так же, как и чуваши. С тех пор прошло более 40 лет, а я не могу его забыть. К нему заключенные относились с удивительным уважением. Это мы видели глазами и чувствовали. Он сам был таким человечным человеком, что грел своим теплом всех, кто его окружал.
В настоящее время я изредка встречаю чувашей. Они для меня самые дорогие люди, хочется их целовать. Такое чувство навечно внушил мне Василий. Они все знают о Василии Митте. Я их приглашаю на чашку чая. К сожалению, мне не пришлось долго пожить с Василием. Вскоре меня отправили в другой лагерь. (...) Через 40 лет установил связь с родственниками незабываемого мной человека!
Руководство лагеря не могло каждого человека устроить работать в овощехранилище. Однако в нем видели они настоящего человека и, руководствуясь чувством, человечности, берегли его. Василий Митта, находясь сам в тяжелых условиях, постоянно помогал заключенным всем, чем он мог при тех условиях. Своим человеческим качеством он заслуживал всеобщее уважение в лагере. Позже я узнал, что он пожил на свободе, успел сделать много полезного для Родины и для своего маленького народа.
Вот, пожалуй, все, что я могу писать о Василии Митте.
(...) Желаю чувашскому народу расцвета и счастья! Я якут, но почему-то горжусь Василием Миттой, Андрияном Николаевым!>
Из того же письма В. Митты от 10 сентября 1944 года:
<Единственной моей целью за эти семь лет было желание сохранить, сберечь творческую потенцию. Исходя из этой задачи, я расквитался со своими слабостями, укрепил нервы, душу наполнил гневом, отстранился от легкомысленных людишек, бросил курить - уж три года как не курю, к физическому труду прибегаю охотно, в результате - в отношении здоровья я окреп, человек в полной силе. Хотя и виски мои убелены сединой, мне никто не дает и тридцати лет. А ведь всего три года назад я чувствовал себя весьма скверно, осенью 1941 года открылись каверны в обоих легких, и я, не в силах дышать, хватал воздух руками. Если бы не мать, которая прислала мне несколько литров лошадиного жира, и не врачи - судьба моя давно была бы решена.
Да, домой я в отношении здоровья вернусь укрепившимся, а в отношении морали - чистым. Но этого же не будут знать люди. Они скажут: <Он там был, и будет!> Самое плохое, самое страшное - правда этой людской молвы. Права, вне всякого сомнения права эта молва. И поэтому свое освобождение я приму как творческую командировку, буду трудиться до потери пульса, до беспамятства, и то, что мне волею судеб не удалось сделать за семь лет, постараюсь компенсировать за один-два года>.
Эти слова воспринимаешь как слова клятвы поэта самому себе, как свидетельство того, что никакие страдания не могли отвратить его от творческою призвания, что дух человека не может быть сломлен.
...Если придет долгожданный день,
Я буду гореть прежним огнем, -
Как молодежь, выходящая на схватку.
Kак свадебный дружка, открывающий веселье.
Вернусь я нежный и мятежный,
Когда в стране будет греметь свадьба-праздник.
Я сложил вдохновенные стихи
И не опозорю этой свадьбы.
Да, он вернулся на родину в декабре 1947 года. Отбыв свой первый срок - ровно десять лет. Праздника, конечно, не было, веселья тоже. Работал в школах, сначала - бухгалтером, потом даже учителем. Но жил, как изгой. Без права посещения города, под надзором. В Чебоксарах была семья, дети... Потихоньку начал заниматься даже литературной деятельностью, переводил на чувашский роман Льва Кассиля <Великое противостояние>. Но...
Вспоминает Н. К. Еремеева-Митта:
<Васьлей приехал в город повидаться с нами. Весна была, апрель (1949-го.- А. X.). Гуляли мы с ним по городу, а потом я пошла проводить его на станцию. Он должен был вернуться в деревню. Там мы как-то потерялись на мгновение, я потом гляжу, его нет и нет. Поняла, что опять забрали. Наверное, всю дорогу за нами следили...>
Из той же жалобы Верховному Прокурору Союза ССР:
<В 1947 году, освободившись из лагеря, я вернулся на родину, в Первомайский район Чуваш. АССР, и через год с небольшим снова был арестован, а впоследствии - выслан в Красноярский край.
К сожалению, качество следственной процедуры и в этот раз оказалось не на высоте: как и в 1937 году, рассеянная поспешность и полное пренебрежение к элементарным требованиям судопроизводства, та же, вопреки здравому смыслу и фактам, деланная и беспардонная предубежденность в виновности подследственного.
Я постараюсь изложить в данной жалобе мои претензии в отношении оформления моего дела для Особого Совещания в 1949 году, которые в основном сводятся к следующем:
Несмотря на мои требования и протесты -
1) мне не было предъявлено обвинения, что явилось бы поводом к повторному аресту и содержанию меня в тюрьме;
2) полное скрытие от меня материалов следствия 1987 года, с которыми я должен был ознакомиться хотя бы в 1949 году;
3) отказ в вызове свидетелей, выставленных мною, из чувашских писателей, товарищей по работе, и людей, знающих меня с раннего возраста;
4) отказ в предоставлении мне очной ставки с свидетелями обвинения;
5) категорический отказ в приложении к вновь оформляемому делу протеста прокурора Чувашской АССР на решение НКВД ЧАССР по делу моему 1937 года;
6) отказ в приложении к делу моего заявления в адрес Министра МГБ ЧАССР, написанное мною с целью, чтобы оно послужило впоследствии материалом для Особого Совещания, и, наконец,
7) упорное игнорирование документов и свидетельских данных в части несостоятельного обвинения меня в причастности к троцкизму, что, ввиду полной его недоказанности, не фигурировало на следствии 1937 года (см. в моем деле постановление бюро Чебоксарского горкома ВЛКСМ от ... июня 1937 года2, реабилитирующее меня в этой части) и что искусственно всплыло вновь в 1949 году только для того, чтобы подвести мое дело под решение Особого Совещания, т. к. постановление спецтройки НКВД ЧАССР по своему содержанию подразумевает только 5810, т. е. обвиняет меня и националистической агитации, а следствию для успеха дела, как стало мне понятно уж потом, нужны были элементы и других пунктов 58 ст. УК РСФСР, хотя бы, на худой конец, пункта 11.
Все эти моменты, являющиеся поводом к данной жалобе, в той или иной форме отражены в моем деле, рассмотренным Особым Совещанием, т. к. я при своей последней подписи (кстати сказать, добытой следствием при помощи, во-первых, трехкратного посещения помощника прокурора Чув. республики, который, вместо того, чтобы сообщить делу правильное направление, уговаривал меня ехать в ссылку, и, во-вторых, установления непосильного для моего здоровья подвального режима) письменно выставил, с надеждой на Москву, вышеизложенные требования>.
Спасибо! Усыновило меня с любовью
Время Сармандеево;
Споем, что ль, простимся с улыбкой?
Может, навеки, любимая души моей!..
(<Песня узников>)
И вот Красноярский край, изба на каменистом крутом берегу реки (<Я спустился: не Адал ли это родной? Нет, эта вода дышит холодом чуждым... ледяного севера жила>).
Далеко позади остались милая Чувашия, жена дети, родные, друзья, цвет юных мечтаний бурная литературная молодость, когда был так знаменит <окрыленный в вихре поэт и каждый встречный спрашивал: Ты же Митта? - И протягивал мне дружески руку>. Отзвенели ударные комсомольские марши, и даже со времени черного 37-го прошло, страшно сказать, 13 лет. На дворе - весна 50-го:
И тем не менее поэт не терял присутствия духа и в далекой ссылке, его согревала мысль о детях, подумывал он и о возвращении к литературному труду. Вот что он писал в письме, адресованном дочерям (от 7 мая 1950 года):
<(...) Обо мне, дети, особенно не беспокойтесь, как говорит мать: <Одна голова не бедна, если и бедна, так - одна>. Живу затворником. Вот моя хижина: <Эпир пулсан тĕнчере - Тĕтĕм вылять мăрьере (<Если мы в этом мире - Дым, играет в трубе>. - А. Х.). Так пел дедушка. Она как ласточкино гнездо, висит на крутом, карнизе береговой горы и единственным оком, своим смотрит на величаво-суровый Енисей.
Дни мои проходят в труде (землероб и лесоруб) и святых молитвах (читаю запоем Пушкина и твержу любимых чуваш).
Иногда приходят вести из далекой Чувашии получаю и кое-какую литературу. Радуюсь расцвету молодых дарований (Артемьев, Евстафьев) - далеко пойдут. Самому мне сейчас не до литературы, но мысль о ней никогда не покидала меня. Прими все меры, чтобы не позже предстоящей зимы вернуться к любимому делу, - пусть поздно, но лучше, чем никогда: пусть в ущерб моей затворнической свободе, которую я успел полюбить, но лучше тягостные узы, чем скорбное молчанье Музы (так, должно быть, говорил когда-то поэт).
(...) Скоро у Нарсы (дочери поэта Нарспи. - А. Х) экзамены на аттестат зрелости. Незабываемые, неповторимые дни в жизни человека. Что я мог сказать тебе, дитя мое, по этому поводу. Я далек от школьной жизни, педагогической практики и едва ли сумею дать тебе какой-либо дельный совет. Скажу одно: экзамены не спортивное состязание, а государственная проверка знаний, не горячись, медаль - не самоцель. Спокойствие, равновесие, разумное хладнокровие, сосредоточенность и в меру вдохновение, творческое возбуждение (...) Желаю победы тебе, дочь моя, как венец всем твоим трудам твоего многотрудного детства.
(...) Привет маме, пусть она сильно не ругает меня - обстоятельства (конечно, не в грамматическом понимании) сильнее наших желаний. Привет бабушке - желаю ей доброго здоровья, многих дней жизни.
(:) У нас весна на полном ходу. Ледоход на Енисее начался 2-го мая. Лед все чаще идет, но уже не такими массивами, как в первые 3-4 дня. Скоро пойдут пароходы:
(...) Сегодня первый по-весеннему хороший день. Высокое качество погоды немедленно сказалось на количестве сегодняшнего нашего труда - с товарищем на пару я напилил сегодня 5,5 кубометра дров и заработал 18 руб.
Ну, будьте здоровы. Не поминайте лихом.
Аттĕр (Ваш отец.- А. Х.)
Край Красноярский,
Большая Мурта,
Совхоз Красногорский - Митта>.
Да, мысли все чаще возвращались к родимому краю, неизбывной любовью к нему, к близким людям жила душа поэта все эти мучительные годы. И не случайно в его стихах созвучие слов тăван <родной> и таврăн <возвращайся>.
Из жалобы Верховному Прокурору Союза ССР:
<(...) Я полон решимости и желания, несмотря на глубокие душевные раны, отдать все свои скромные силы и способности делу Ленина и Коммунистической партии в моем любимом чувашском крае, где я, выходец из беднейшей крестьянской семьи, впервые познал радость вдохновенного труда, благородство и великий смысл революционных преобразований.
Так жить, как я сейчас живу, бессмысленно.
Митта
26 февраля 1954 года>.
Я видел на земле настоящий ад,
Я увижу день спасения!
Приветливо раскрываются мои объятия
Сегодня, родина моя, в твою сторону.
::::::::::::::.
Светло и легко поднялась душа,
Которую исцеляет твое тепло.
Мой голос, закаленный болью,
Вновь так же чист, как звенящая сталь!
Счастливы дети Адама -
Когда есть впереди надежда.
Пусть сгинет этот земной ад!
Пусть придет день спасения!
Уже пахнуло оттепелью в общественно-политической атмосфере страны, и Васьлей Митта ждет и не дождется долгожданного дня. Как рассказывает Н. К. Еремеева-Митта, извещение о реабилитации В Е. Митты поступило в Чебоксары в соответствующие органы уже в апреле 1954 года, но местные. о окончательно потерявшие совесть и стыд, делопроизводители не спешили давать ход бумагам, мол, подождет, месяцем больше-меньше - какая разница... И только осенью благая весть доходит до поэта.
Из письма В. Митты А. Ф. Талвиру:
<(...) На днях возвращаюсь в Чувашию. Десять лет был лашманом, пять лет ходил в чалдонах - хватит, к чувашам душа встрепенулась. На прожитое будем смотреть по- философски и без гнева, надо жить будущей мечтой.
Подумай, не найдется ли для меня дело с руки в издательстве (скажем - переводчик?) Поговори там со служивым людом - если доверяете - ваше доверие оправдаю.
Бедным, но здоровым (во всех отношениях!) возвращаюсь. Слава богу!
Примите радушно.
Васьлей
25. IX. 1954, деревня Таловка,
Красноярский край>.
В октябре 1954 года Васьлей Митта возвращается на родину. Немного устроившись с бытом, он жадно бросается в самую гущу культурной и литературной жизни. Работает литературным консультантом правления Союза писателей, ответственным секретарем редакции альманаха <Тăван Атăл>, готовит к печати новые стихи, переводы. В 1955 году выходит вторым изданием роман <Фома Гордеев> М. Горького в его переводе на чувашский. Внимательно и требовательно он следит за творчеством своих коллег по поэтическому цеху, адресует письма, полные доброжелательности и надежды, молодым литераторам, в печати появляются его глубокие критические статьи и рецензии. Все интересует поэта: новые спектакли чувашского театра (он становится заядлым театралом, завсегдатаем театра), стихи молодых чувашских поэтов, праздники песни в Лакреевском лесу, будущее чувашской оперы. По-прежнему, как и раньше, он размышляет над соотношением национального и интернационального. В своих дневниковых записях 1956 - 1957 гг. В. Митта заново осмысляет перспективы родного языка и культуры, задумывается - исходя из опыта своей судьбы - о назначении поэта:
<3 января (1956). Салам, Новый год! Второй Новый год! Будь плодовитым, удачным и мирным! Любовь и согласие во всем. Год прошедший был для меня в большей степени годом осмысления, этот год - пусть станет творческим.
6 марта. (...) Самое большое достоинство человека не стремление сделать добро другому, а удержание себя от причинения зла человеку. Я каждому человеку хочу так сказать: ты не делай мне добра, но удержи себя от зла по отношению ко мне. Если бы люди строго придерживались этого правила в жизни, мир стал бы иным.
2 апреля. Был на сессии научно-исследовательского института: <Культура к культурное наследство чувашского народа>. О чувашской культуре говорят, как о культуре мертвого народа.
22 апреля. (...) Мне легче говорить на родном языке, а кроме того для меня язык не только средство общения, но я средство выражения самых тонких порывов души. Когда говорю на родном языке, я как молящийся, на сердце успокоение нисходит.
25 июля. Дружба народов (...) Равноправное, умное содружество творческих народов. До сих пор часто понимали примитивно: русский народ, а вокруг него измельчавшие, дошедшие до крайности другие народы (...) Неверно.
19 сентября. В цельнолитом стихе есть звучание металла. Если этот звук ощущается, тогда стихотворение - удачно (...) Сегодня прочел <Кăмăлтан> для печати. <Кăмăлтан> - это металл Митты. Как было бы хорошо: если бы читатель почувствовал звучание этой книги!
26 сентября. Писание стихов это не механическое, занудное занятие, а также волшебная ворожба. Поэт горячо и вдохновенно вспыхивает и иногда, как шаман, сам не понимает, о чем вещает>.
В декабре 1956 года выходит, наконец, его книга стихов <Кăмăлтан>. Эта книга стала победой поэта над годами вынужденной немоты, годами ледяной стужи и изоляция от родного языка и культуры. Педер Хузангай в докладе <За высокое поэтическое мастерство> на V съезде чувашских писателей в 1958 году так оценил стихи позднего Митты:
<Между нашими двумя съездами ленинская правда нашей партии вернула народу больших мастеров многонациональной советской литературы.
Истинные почитатели чувашской литературы также несказанно обрадовались восстановлению доброго имени трагически погибших художников слова и возвращению тех, кто в труднейших условиях выжил и сохранил внутреннюю чистоту и целеустремленность. Если взять поэзию, то мы услышали, как по-прежнему молодо, открыто и ясно зазвучал было вновь искренний голос Васьлея Митты. Этот голос становился сильнее и тверже с каждым днем. Поэт знал цену родному слову и обращался с ним в своей работе очень бережно. На фоне многочисленных, бледных стихов последнего времени отрывки из незаконченной поэмы <Таэр>, лирические миниатюры (<В моем старом саду>, <Благодарю тебя>, <Волжская песня>, <Бульвар Иванова> и другие стихи, что успел написать Митта (к сожалению, их не много) - сверкают подлинными жемчужинами нашей поэзии>.
Из дневника В. Митты за 1957 год:
<1 января. Прошедший год и для меня стал годом творчества. Хотя я и не выполнил всего, что задумал, но в меру сил в чувашской словесности свое слово сказал.
6 марта. Вчера мне исполнилось 49, Еще бы столько прожить - и хватит. Жить очень хочется, но как выйдет срок: Сердце плоховато. Сказывается, конечно, что пришлось тянуть воз этой жизни.
4 апреля. (...) Не надо искать в каждом слове контрреволюцию. Язык обогатится новыми словами и за счет своих собственных запасов.
10 мая. О настроениях современной молодежи говорят разное, нехорошее. Действительно, когда мы были комсомольцами, молодежь жила вдохновенно, горела за родину. Сейчас это чистое пламя как будто внутрь ушло. Среди молодых вместо горения все больше едкий дым стелется. - Ничего не поделаешь - раны культа.
2 июня. Долго сидели, разговаривали о том, как славно проходит татарская декада (литературы и искусства.- А. X.) в Москве. А что покажем мы, чуваши? Проза есть, поэзия есть, оперы нет, что театр покажет? Надо делать, делать и делать... Не ради куска хлеба на каждый день, надо стараться, чтобы было на века>.
Поздний Митта восходит к самым крутым вершинам поэтического духа. Он пишет о трагическом (в стихах, которые можно назвать <лагерными>), но без всякого надрыва, честно и мужественно, с мудрой горечью. Недолгой оказалась осень поэта и ее поздняя краса, все-таки не выдержало сердце. Во время последней поездки в родное село на праздник песни и труда - акатуй - поэт скончался 10 июня 1957 года. Прощание с Васьлеем Миттой стало всенародным горем. Еще в стихотворении 1926 года, обращаясь к родине, он говорил:
<Я - твой сын. Я вернулся домой. Ибо ярче
Наше тусклое небо любого, с которым
Без тебя я встречался, о Родина, взором!>
Теперь он вернулся домой навсегда.
Нравственный подвиг жизни Васьлея Митты, его этические заветы, чистая энергия и мощь его чувашского языка, классическое совершенство лучших стихотворений - это все святыни чувашской духовности, которые не подвержены разрушению перед ликом вечности, они нетленны в нашей памяти.
1988 г.
Хузангай, А. Судьба поэта / А. Хузангай // Взгляд за горизонт. - Чебоксары, 1989. - С. 158-231.
1 Автор выражает искреннюю признательность Ноне Кирилловне Еремеевой-Митта за предоставленные ею уникальные документы и фотографии из архива поэта. Стихи В. Митты цитируются в нашем подстрочном переводе.
2 Пропущено в оригинале (А. X.).
