В апреле 1937 года в Чебоксарах в Доме печати проходило собрание чувашских писателей. Пригласили и студентов.
Собрание было бурное. Помню, как один за другим тянулись к трибуне выступающие. Слово предоставили Василию Егоровичу. Он встал со своего места, повернулся лицом к собравшимся - стройный, темноволосый человек с необыкновенно одухотворенным лицом. На собрании были приглашенные из Москвы, поэтому поэт говорил по-русски:
— Товарищи, мое выступление будет носить строго критический характер, ибо я уверен, что только критика и самокритика — в самом лучшем их понимании — дают возможность оздоровить организацию наших писателей... Не стану говорить о том, как нужно воспитывать писателей политически и творчески, — это слово оставляю за другими, — скажу только о том, как не нужно воспитывать писательскую молодежь. С этой целью начну прямо с воспитателей и в качестве воспитывающей стороны большей частью буду иметь в виду себя. Так будет конкретнее.
В 1927 году я напасал стихотворение «Сĕрĕмре», которое дало повод моим товарищам обвинить меня в национализме… В этом стихотворений был поставлен вопрос о судьбе чувашского народа как нации... Вопрос был поставлен, но не разрешен. Мне, восемнадцатилетнему юноше, не под силу было разрешить этот сложный национальный вопрос. Повторяю, вопрос был поднят, поднят не зря, но ввиду политической моей беспомощности не разрешен… Кто-либо пришел ко мне тогда на помощь? Кто-либо разъяснил мне тогда сущность ленинско-сталинской национальной политики? Никто... Правда, Иван Кузнецов выступил по поводу моего «Сĕрĕмре» со специальной статьей, но лишь для того, чтобы объявить, что с сегодняшнего дня к лику националистов причисляется еще один «неверный», именуемый Митта, у которого «крылья подорваны революцией» (последние три слова — Кузнецова). Это был, конечно, пришибеевский окрик, направленный против человека, пришедшего к нему за помощью. Человеку нужен был нашатырный спирт («Сĕрĕмре» по-русски — «В угаре»), а он ударил меня оглоблей по голове, тем самым вызвав еще более усиленное «головокружение»...
После выступления Митты чувашские литераторы окружили представителя из Москвы, писателя Аршаруни.
— Товарищ Аршаруни, Митта в своей речи затронул ряд насущных вопросов. Его выступление показалось мне слишком запальчивым. А вы как думаете? — спросил Василий Краснов-Асли.
— Его слова и меня заставили о многом задуматься, — уклончиво ответил Аршаруни.
В прениях отдельные выступающие отметили вредные, как им показалось, мысли в толковании поэтом Миттой национального вопроса.
В сентябре 1937 года в газете «Канаш» была напечатана статья Аркадия Эсхеля «Буржуазные националисты и их агенты». В ней по поводу выступления Митты на писательском собрании было сказано следующее: «Троцкист Краснов-Асли в романе «Тǎвалла» («В гору») (1930) пишет: «В деревне революции еще не было». Его прямой агент В. Митта на собрании писателей заявляет: «В Чувашской республике национальный вопрос не решен». Здесь я усматриваю одну связь, один тезис — буржуазный национализм...»
Что же на самом деле сказал Митта на том злосчастном собрании в 1937 году? Где можно прочесть полный текст его выступления? Эта мысль многие годы не давала мне покоя. Несколько раз я порывался спросить об этом у самого Василия Егоровича после его возвращения из ссылки, но так и не решился. И только в 1988 году, в октябре месяце, я ознакомился с этой речью. Ее копия, оказывается, все годы хранилась в архиве поэта, у его жены — Нонны Кирилловны Еремеевой-Митта. Хочу привести здесь отрывок из выступления В.Е. Митты по национальному вопросу на писательском собрании 11 апреля 1937 года.
«Народ, не завершивший до конца своего развития и несвоевременно, механически пришедший к этому великому акту — слиянию с другими народами — без предварительного использования всех своих прогрессивных духовных возможностей, сделает огромную историческую ошибку, он не оправдает великий смысл своего рождения и многовекового существования, он окажется дезертиром истории. Наши советские народы до соответствующего времени, конечно, этого не сделают.
Русской культуре и русскому языку, как центральной культуре и центральному языку нашей современности, мы будем учиться вместе со всеми народами нашего Союза, развивая свою социалистическую культуру, свой язык. Обогащая себя русской культурой, обогатим и русскую культуру, русский язык нашими многонациональными особенностями...
Я знаю, что меня и по сей день некоторые товарищи обвиняют в национализме только потому, что я много говорю по этому вопросу. Вопрос этот в наших чувашских условиях как следует (во всех деталях) не разрешен, о нем говорят с опаской, нечленораздельно, как бы не обвинили, дескать, в местном национализме и т.д. Поэтому в моем сегодняшнем выступлении я поставил вопрос во весь упор...
Советская власть и наша партия, предоставляя автономию народам, как бы сказали: создавайте социалистическую базу и на этой основе свободно развивайте вашу культуру, пусть в общей плеяде до конца дружественных народов каждый засверкает своим талантом, образуя совместно с другими небывалой красоты содружество талантов, пусть каждый привнесет свою лепту в будущее общество — в коммунизм.
Вопрос, кажется, ясен и не нуждается ни в русификаторских, ни в националистических толкованиях... Я критикую вас, товарищи, замешанных в этом деле и вольно, и невольно, за то, что вы забываете самые сокровенные мечты нашего освобожденного народа о лучшем будущем, что вы не верите в то, что наш одаренный народ наравне с другими народами должен прийти и придет в коммунистический строй — где будет общий язык и общая культура — со своей богатейшей культурой и внесет ее в сокровищницу мира как должное, как вечный памятник о прекрасном, дружном, трудолюбивом, умном нашем народе... Вы забываете, товарищи, то, что у этого народа до Октября не было своей истории — в этом не мы повинны, но ежели ее не будет и впредь — в этом обвинят только нас.
Я считаю недопустимым явлением стремление обвинять людей в национализме за эти искренние чувства. Мы получили возможность выражать наши чувства в полный голос только благодаря Октябрьской революции. Советская власть и великая партия рабочего класса дали мне возможность творить, быть полезным народу...»
Ознакомившись пятьдесят один год спустя с полным текстом речи поэта, я могу с полным правом заявить, что целью и смыслом жизни Васьлея Митты было желание творить во имя чувашского народа. Все силы поэта были отданы борьбе за светлое будущее своего народа, за развитие чувашской культуры, борьбе за красоту и полноту звучания родного языка, за дружбу чувашского народа с другими народами.
ТРАГИЧЕСКИЕ ГОДЫ
1937-1938 годы были одними из самых трагичных в нашей истории. Талантливых, самостоятельно мыслящих людей объявляли «врагами народа» и сажали в тюрьму, отправляли в ссылку, а то и попросту расстреливали без суда и следствия. Руководителей республики, коммунистов Сергея Порфирьевича Петрова, Василия Ивановича Токсина, Александра Никитича Никитина и многих других подвергли аресту. Дошла очередь и до Васьлея Митты. Вот как рассказывает об этом Нонна Кирилловна: «Жили мы в Чебоксарах, на улице К. Маркса, в писательском доме. 18 декабря 1937 года около полуночи послышался громкий стук в дверь. Когда открыли дверь, вошли два незнакомца. Назвали свои фамилии. Одну я запомнила — Исаев.
— Оружие есть? — обратились они к Василию.
— Вот мое оружие, — ответил муж, показывая ручку в руках, которой только что писал.
Начался обыск. Что ищут? Мы ничего не понимаем. Старшие девочки — пятилетняя Нарспи и трехлетняя Сильби — спят, а годовалая Илемби проснулась и с интересом разглядывает незнакомцев. У меня же дрожь пробегает по телу.
Они собрали в кучу все, что сочли нужным: книги, рукописи, письма и стали просить веревку, чтобы перевязать. Веревки у нас не было, и я предложила взамен длинную черную ленту. А сама в беспамятстве без конца твержу:
— Что ты натворил, Василий? Следователи мне говорят:
— Он и сам не знает, что натворил... Василий же повторяет одну и ту же фразу:
— Вот разберутся и выпустят. Это ошибка. Ошибка!
— Всё нутро горит, чаю бы мне сейчас, — попросил вдруг Василий. Но до чаю ли в такие минуты? Вся квартира перевернута вверх дном, вошли соседи, у меня все валится из рук. До сих пор на моей совести, что я не смогла в нужный момент взять себя в руки и подать мужу на прощанье чашку горячего чая.
Когда забирали академическое издание «Калевалы», которое Василий купил буквально на днях, он попросил оставить книгу детям. Но разве грабители устоят перед таким соблазном?! Василия увели, не разрешив даже подойти к спящим дочуркам. Василий как был в валенках, так и ушел.
Когда я взглянула в окно, то обомлела. По улице текла вода. В ночь с восемнадцатого на девятнадцатое неожиданно началась оттепель...
Прошло несколько дней. Мое сердце разрывалось от горя. Как-то случайно на улице на глаза попался Исаев. Я бросилась к нему:
— Где Митта?
— Не знаю, — ответил он, продолжая свой путь и не глядя на меня.
Как и жены других «врагов народа», я каждый день подолгу простаивала под воротами чебоксарской тюрьмы. Бог знает, на что надеялась. Носить на передачу было абсолютно нечего, так как и я, и Василий задолго до его ареста были уволены из радиокомитета, и семья голодала. Пока было мыло, я относила его по кусочку в день, чтобы убедиться, что муж еще в Чебоксарах. А однажды мы с Нарспи, предупрежденные кем-то, что в тот день заключенным будет объявлен приговор, простояли у тюрьмы часов пять вместе с Н. М. Патман, М.В. Золотовой, Е.Ф. Красновой — женой Краснова-Асли и другими несчастными. Стояли сильные морозы, и дышать было трудно. Наконец к канцелярской конторе подъехал грузовик с бортами. Заключенные укладывались в него плашмя, чтобы их нельзя было разглядеть с улицы. Арестантов по одному под усиленным конвоем начали переводить через дорогу к зданию тюрьмы. В эти считанные минуты мне удалось разглядеть Василия. Он был в тех же домашних валенках, но почему-то все время приподнимал ноги, дотрагиваясь руками до подошвы валенок. Я подумала, что они у него прохудились, и очень расстроилась. После освобождения, вспоминая этот эпизод, я спросила Василия, о чем он хотел сказать этим жестом (говорить арестантам не разрешалось), и к своему удивлению узнала, что это означало: «дело» завершено, его отправляют по этапу.
К тому времени в нашу квартиру, вернее, в ту из комнат, которую нам оставили после ареста Василия, начали без конца наведываться какие-то люди. Разглядывая помещение, они невольно натыкались глазами на голодных детей, убитую горем юную женщину и ее парализованную мать. В конце концов, все посетители постепенно отступили от своих притязаний на жилище писателя, и мы остались наедине со своей несчастной долей.
Вскоре в наш дом с весточкой от Василия заглянул цыган, отсидевший свой срок и только что выпущенный на свободу. Он рассказал, как убивается муж, вспоминая нас. Василий каждый раз вздрагивает, когда открывают камеру, чтобы втолкнуть новых людей: боится увидеть среди них свою жену. Тогда детям конец… Человек он очень добрый и душевный, другие заключенные к нему прислушиваются и относятся с большим уважением. Семье он передает просьбу не винить его ни в чем и не сомневаться в его возвращении.
<…>
В РОДНОЙ ДЕРЕВНЕ
Вскоре из Арабузей пришли добрые вести. Митте разрешили жить на родине, но, разумеется, о сочинительстве не могло быть и речи. Василий Егорович устроился кассиром в среднюю школу. В те времена так называемых «врагов народа» на работу не брали. Но арабузинцы высоко почитали поэта и врагом никогда не считали. В Первомайском райкоме партии на ответственных должностях находились близкие друзья Митты — Яков Зверев и Леонид Щукин. Это были коммунисты, прошедшие через пламя войны. Они хорошо понимали, что Митта оклеветан завистниками и отсидел зря. Друзья сделали все, чтобы помочь товарищу. Об этом я знаю точно и всегда вспоминаю их добрым словом. В тот год я приехал в родное село на встречу со школьниками. С Василием Егоровичем мы встретились в школе. Не могу подобрать слова, чтобы выразить свое душевное состояние во время этой встречи. Митта тоже был тронут до слез. Долго мы беседовали, но уже пора было идти к ученикам. Не желая расставаться, я предложил Василию Егоровичу провести встречу в школе вдвоем. Он наотрез отказался.
— Нет, Вася, я человек неблагонадежный, мне нельзя участвовать в таких мероприятиях. Спасибо за приглашение.
Василий Егорович даже не решался войти в класс. Я почти силой затащил его и усадил за заднюю парту. Встреча со школьниками прошла, помнится, хорошо. Я рассказал ребятам о писателях — выходцах из нашего района: А. Талвире, И. Думилине, Ф. Ситте, братьях Митта. Когда ученики услышали имя Василия Егоровича, тут же начали оглядываться назад, улыбками приветствуя поэта.
То, что Митта не имеет права участвовать даже в таком мероприятии, как встреча со школьниками, заставило меня задуматься о его страшной судьбе. Василию Егоровичу было навсегда запрещено заниматься литературным трудом. Но он не мог жить без творчества. В тот раз он сообщил, что почти закончил, работая украдкой, перевод повести Л. Кассиля «Великое противостояние». Но о том, чтобы издать перевод под своим именем, не могло быть и речи.<…>
СНОВА БЕДА
Что это?! Как понять? Говорят, Митту опять арестовали. Вот как рассказала об этом жена Василия Егоровича:
«В 1949 году, во время весенних каникул, Васьлей приехал в Чебоксары навестить нас — кажется, он появился дома под вечер.
Задерживаться в семье более суток было опасно, и наутро мы с ним пошли на железнодорожный вокзал. Не спеша дошли до станции, а в здании вокзала он неожиданно исчез. По-видимому, всю дорогу от дома нас тайно сопровождали.
Оглядываюсь по сторонам, ищу своего Васьлея. Нет его. Нигде нет!
Куда идти? У кого просить помощи? Опять я одна, совсем одна со своей бедой.
Новый арест окончательно подкосил и меня, и детей».
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ССЫЛКИ
Большую радость принес октябрь 1954 года: Митта возвратился из сибирской ссылки. Василий Егорович никогда не терял надежды на возвращение, верил, что правда, в конце концов, восторжествует. Но потеря близких друзей, томившихся, как и он, в лагерях и похороненных Бог знает, где и как, не давала ему покоя до последних дней.
Кто продолжит дело безвременно ушедших братьев и друзей?
Где могила Шубоссинни?
В каких краях остались лежать Патман и Золотов?
Куда сгинули Янгас и брат Педер?
Погибли на войне старший брат Василия Егоровича Илья и младшие братья Иван и Николай. Не дождавшись ни одного из сыновей, умерла Матĕрне аппа, мать поэта. Не застал поэт в живых и мать жены, воспитавшую дочурок. Едва переступив порог родного дома, Василий Егорович отправился с женой на могилу Анастасии Георгиевны, где на дубовом столбике под крышечкой сделал надпись: «Благодаря твоему благословению я вернулся, мама». Долгие десятилетия, пока не сгнил окончательно, этот могильный столбик хранил нацарапанные карандашом первые слова освобожденного поэта.
<…>
ТЯЖКАЯ ВЕСТЬ
В день смерти Митты я был за пределами Чувашии, в Доме творчества писателей близ Москвы.
Вот что я записал тогда в своем дневнике:
«Малеевка. Ясное солнечное утро. В окно видно, как идет почтальон. Быстро спускаюсь в вестибюль. Перебираю свежую почту. Вот письмо на мое имя. От Марии. Нетерпеливо вскрываю конверт. А в нем — аккуратно сложенная газета. Разумеется, я подумал, что в газете напечатаны мои стихи. Развернул — и потемнело в глазах: взгляд моментально выхватил фотографию Митты в траурной рамке. Словно многопудовая тяжесть придавила меня. Читаю, а из глаз брызжут слезы, текст расплывается. Не могу остановиться, плачу и плачу. Знаю, что не подобает мужчине лить слезы, но ничего не могу с собой поделать... Кое-как взял себя в руки, вышел на улицу. И очутился лицом к лицу с мордовским писателем Иваном Прыжинским и известным русским поэтом Степаном Щипачевым.
— Что с Вами, Василий Иванович? — спрашивает встревоженно Прыжинский.
А я не могу вымолвить ни слова.
—Да что с Вами?
Я протянул им газету с некрологом и едва выдавил:
— Умер мой любимый поэт».
Утрата была и неожиданна, и невосполнима. Я долго не мог придти в себя. Так не хотелось верить в то, что произошло. Мы с ним хотели издать сборник стихов поэтов выходцев из Арабузей, выпустить книгу П. В. Пазухина - собирателя чувашского устного народного творчества. Мечтали вместе съездить в Казань на встречу с татарскими поэтами. По инициативе Митты при Союзе писателей Чувашии были организованы курсы по изучению татарского языка. И самым аккуратным и активным их посетителем был он сам...
Как рано сразила Митту жестокая смерть! Вспомнились его слова, сказанные совсем недавно, во время одной из последних встреч:
Васьлей, я старше тебя и уйду из жизни раньше. Позаботься, чтобы меня похоронили в родной земле, на кладбище, где лежат мои деды и прадеды.
Митта будто чувствовал свою судьбу: в канун кончины приехал в родное село, навестил на кладбище могилы родителей, дедов... Там и остался навсегда.
В последний раз я видел поэта утром 10 мая 1957 года в Чувашгизе. Он вместе с Алендеем собирался в Кувшинку — отдохнуть там и поработать.
В Малеевку пришло еще одно письмо, в котором сообщалось о смерти Митты — от поэта А. Галкина:
«Нестерпимо грустно и тяжко! Как трудно поверить! Василий Митта поехал в родную деревню и скоропостижно скончался. Вчера туда выехали Хури и Ильбек. Ты, наверное, и не поверишь, потому как все это страшно и неожиданно. Кто бы мог подумать, что непрошеная смерть так скоро разлучит нас с Миттой!»
К сожалению, я не смог принять участие в похоронах любимого поэта, человека, которого я уважал больше всех на свете. Уже позже, стоя у могилы, я мысленно говорил ему: «Можешь спать спокойно, дорогой друг. Подрастают новые таланты. Твое дело есть кому продолжить. И пока жив чуваш, твое имя, твои стихи будут жить».<…>
ГОДОВЩИНА СМЕРТИ
10 июня 1958 года. Годовщина смерти Василия Егоровича. Председатель правления Союза чувашских писателей Алексей Талвир, я и Нона Кирилловна со старшей дочерью Нарспи выехали в Арабузи на могилу Митты. В дороге, конечно же, предались воспоминаниям. Алексей Талвир, учившийся в школе вместе с Василием Егоровичем, тоже стал вспоминать: «Митта словно был сделан из серебра. Очень красивый. Прирожденный оратор. В школе под его началом выпускался рукописный журнал «Пламя». Наши первые произведения написаны для этого журнала. Василий для меня был непосредственным литературным наставником. Я поражался его бесконечной даровитости. Уже в те годы он был широко образован и старался приобщить нас, своих сверстников, к чтению классической поэзии. Очень любил Пушкина, а из чувашских поэтов особо выделял Константина Иванова. Его стихотворение «В разуме поэзии есть три источника силы...» и поныне звучит как манифест поэтов».
И вот мы на деревенском кладбище. Собралось много людей, и не только из самих Арабузей, но и из соседних деревень. Первым взял слово А. Талвир. Он поблагодарил всех, кто собрался почтить память Василия Егоровича и заверил, что писатели сделают все от них зависящее, чтобы светлая поэзия Митты навеки осталась в памяти народа. А я прочитал стихи:
Мой друг, мой сосед из родного села!
Судьба нас сегодня вновь вместе свела.
И поводов мало ль для дружеских встреч?!
Но я не о том поведу мою речь.
С тех пор, как покинул навек нас Митта,
В душе моей словно зияет дыра.
Сегодня с тобою мы — только вдвоем
В честь друга на скатерть из чарок плеснем.
Проводим вечернего солнца лучи.
Стареем. Седеем. И что ж? Помолчим...
— А в праздник наш Симек хорош хоровод.
Чью песню он так задушевно поет?
— Взлетает до неба на крыльях мечты
Задорная песня Васьлея Митты!
Любил он приволье чувашских полей.
Деревню, дороги и пух тополей...
Мы слушаем двое, как в темной ночи
Бессмертное сердце поэта стучит.
{Перевод В. Безрукова)
Когда с намогильного камня сняли белое покрывало, перед нашими глазами предстала скромная надпись — прощальные слова поэта:
Пусть почести и славы мне не знать:
Когда меня вспомянут хоть одною
Из многих песен, выстраданных мною,
В земле родной мне не на что роптать.
(Перевод П. Хузангая)
«БУДУЩЕЕ — ОНО КАК СОЛНЦЕ…»
Время летит быстро. Но имя Митты по-прежнему живет в наших сердцах. Интерес к его творчеству растет из года в год. К 70-летию поэта односельчане назвали одну из улиц его именем. По инициативе Батыревского союза молодежи создан фонд Васьлея Митты, теперь уже обретший статус международного. Ежегодно премия имени Митты присуждается за незаурядные достижения в области литературы и искусства. Но основной задачей фонда является пропаганда творчества Василия Егоровича. Благодаря большой работе, проделанной народным поэтом Чувашии Геннадием Айги, имя чувашского поэта стало известно далеко за пределами республики. Стихи нашего земляка переведены на итальянский, французский, немецкий, венгерский и другие языки.
В 1988 году на родине поэта вместе с Геннадием Айги побывал французский ученый и поэт Леон Робель. Он взял с собой во Францию горсть земли с могилы нашего Митты. Причем, как пишет Геннадий Айги, «вернувшись домой, Леон Робель не только сдержал свое обещание — возложил землю с могилы Васьлея Митты на могилу Бодлера, но и смог придать церемонии характер ритуала международного значения. В день возложения на кладбище пришли видные литераторы, среди которых были такие выдающиеся писатели, как Жак Рубо, Поль Луи Росси, Пьер Ларш, японская поэтесса Комико. Были на кладбище Монпарнас и представители Сорбонны и журналисты из французских литературных изданий. Стихи Митты звучали на чувашском, русском, французском и японском языках. А мне припомнились строки стихотворения, написанного мной еще в 1962 году:
Я знаю, что есть и двойник погребенья
есть место, где лишь острова — двойники:
чистого первого — чистого третьего,
чистого вечного — чистого поля.
Думаю, что Васьлей Митта — один из немногих поэтов, сумевших обессмертить свое имя не только потому, что писал чудесные стихи, но и потому, что он являл собой образ высоконравственной, глубоко порядочной личности».
Я сел писать воспоминания. Но так получилось, что в текст постоянно вкрапливалась и память о Василии Егоровиче других людей. Да и как иначе? Человек жив людьми. Что о нас помнят спустя годы — такие мы, наверное, и есть или были на самом деле. Хочу завершить свой рассказ отрывком из письма Михаила Алексеева. Когда-то Михаил Андреевич отбывал срок в Унженском лагере вместе с Василием Егоровичем. Ныне он заслуженный учитель СССР, кавалер ордена Ленина. Вот что он писал Нонне Кирилловне:
«Известия о торжествах в Чебоксарах в связи с 80-летием со дня рождения Василия Егоровича меня обрадовали и тронули до глубины души. Отныне, я полагаю, имя Митты будет золотыми буквами вписано в историю чувашского народа, и все новые и новые поколения людей будут гордиться этим именем...
Даже находясь в невыносимых, нечеловеческих условиях, Василий Егорович никогда не терял чувства человеческого достоинства, в любых обстоятельствах оставался Человеком. Помню, после каторжного труда на лесоповале, голодные и измученные, мы собирались возле его койки, как вокруг теплой печи, и слушали рассказы, полные юмора и оптимизма. Даже уголовники его не трогали. Видимо, и они чувствовали не только его интеллектуальное превосходство, но и необыкновенную внутреннюю силу. Свои переживания Василий никогда внешне не обнаруживал. Лицо его всегда освещала благородная улыбка. Меня и товарищей бесконечно поддерживало то, что среди нас есть такой сильный человек. Вот подлинные его слова: «Будущее — оно как солнце, которое непременно взойдет, и оно будет и у нас. Только не надо падать духом».
1964-1974, 1988 гг.
Перевод с чувашского Илемби Митта
Подготовка к публикации Ирины Митта
СПАСИБО ТЕБЕ, МИТТА!
(воспоминание)
Митта, друг мой, никогда
Сколько б ни прошли года,
Не забуду я тебя,
Счеты дням своим, ведя.
Проводили вместе дни,
Были радости одни.
Разлучила нас судьба,
По тебе, живу, скорбя.
Вечерами на лугу,
Взявшись за руки, в кругу
Заводили хоровод –
Вторил песням небосвод.
И когда входил ты в круг,
Замолкало все вокруг –
Над Булой в ночной тиши
Ты читал свои стихи.
Наши игрища велись
Вплоть до праздника Семик.
Проходили дни в труде,
В пахотной благой нужде.
И трудилось дружно, в лад
Все село - и стар, и млад.
Вешняя пройдет страда,
Выйдут на простор стада,
Тут начнется Агатой –
Всенародный праздник-той.
Веселись, народ, гуляй,
Праздник пращуров справляй!
Вот пора покинуть дом,
Молодость виновна в том.
Нас встречает Шубашкар,
Данный нам судьбою дар.
Многих он тогда пленил,
Многих он объединил.
Многим знания он дал
И родным навеки стал.
Мой земляк и брат Васьлей,
Сердцем всем, душою всей
Благодарен тем годам,
Что пришлось жить вместе нам,
Вместе находить друзей.
Вместе с той братвою всей
Берег волжский посещать,
Волге песни посвящать;
Жить заботами страны,
А не зреть со стороны,
Тяжбу Родины нести,
За собой других вести.
Разве можно то забыть?
Нет, тому вовек не быть!
А как встретит Хузангай,
На твоем лице был май.
Я в сторонушке сидел,
Вам мешать, никак не смел.
Вы по взглядам - близнецы,
Речи нашей кузнецы.
Помнить будет то народ
С благостью из рода в род,
Вами ярок наш язык,
Крепок, как алмазный зуб,
И надежен, сердцу мил,
А в пути - источник сил.
И народ тебе, Митта,
Благодарен, сердцем чтя!
