Речь В. Митты на собрании чувашских писателей 11 апреля 1937 г.
Товарищи, мое выступление будет носить строго-критический характер, ибо я уверен, что только критика и самокритика - в самом лучшем их понимании - дают возможность оздоровить организацию наших писателей, что только в критике своих недостатков мы можем по-настоящему узнать друг друга, определить свое место в действии, крепко-накрепко спаяться в общем деле, и только критика и самокритика обеспечат нам полное развитие нашего движения, где каждый будет чувствовать рядом с собой бойца-товарища с открытой душой и преданным, сердцем.
Я думаю, что на этом собрании больше всего будут говорить о наших недостатках в воспитании писательской молодежи, писательских кадров - под углом зрения дальнейшего развития их творческого роста, так как этот вопрос, безусловно, является основным. Не стану говорить о том, как нужно воспитывать писателей политически и творчески,- это слово оставляю за другими,- скажу только о том, как не нужно воспитывать писательскую молодежь. С этой целью начну прямо с воспитателей и в качестве воспитывающейся стороны большей частью буду иметь в виду себя. Так будет конкретнее.
В 1927 году я написал стихотворение <Сĕрĕмре>, которое дало повод многим товарищам обвинить меня в национализме. Это стихотворение было, конечно, сугубо вредное,- вредное потому, что в нем неправильно поставлен вопрос о судьбе чувашского народа, как нации, вне связи с конкретными условиями нашей советской эпохи. Вопрос был поставлен, но не разрешен. Мне, 18-летнему юноше, человеку без всякого образования, не под силу было разрешить этот сложный национальный вопрос. Повторяю, вопрос был поднят, поднят не зря, но ввиду политической моей беспомощности не разрешен. Я давно осудил это произведение, безусловно, осуждаю и сейчас.
Кто-либо пришел ко мне тогда на помощь? Кто-либо разъяснил мне тогда сущность ленинско-сталинской национальной политики? Никто. Правда, Иван Кузнецов выступил по поводу моего <Сĕрĕмре> со специальной статьей, но лишь для того, чтобы объявить, что с сегодняшнего дня к лику националистов причисляется еще один <неверный>, именуемый Митта, у которого <крылья подорваны революцией> (последние три слова - Кузнецова). Это был, конечно, пришибеевский окрик против человека, пришедшего к нему за помощью. Человеку нужен был нашатырный спирт (<Сĕрĕмре> по-русски - <В угаре>), а он ударил меня оглоблей по голове, тем самым вызвав еще более усиленное головокружение.
Перед кем я должен был склонить голову - перед Кузнецовым, который еще и еще мог повторять на ней свой страшный опыт, или перед теми, кто под видом отеческой ласки протягивал мне руку! Безусловно, я, не имея понятия о национализме, не имея инстинкта самосохранения, больше был склонен к этой - как уже после выяснилось - вражеской националистической руке, нежели к дружеской дубине Кузнецова. Как я мог не уважать хотя бы того же Моисея Федорова, который свои статьи начинал цитатами из моего <Сĕрĕмре>, или не быть признательным Милли, который, как мне рассказывали, приходил в благочестивое умиление от моих глупых и вредных стихотворений. Вот перед кем склонялся я тогда,- это было время моих националистических заблуждений и ошибок, это было время ошибок и моих действительных товарищей, которые не умели работать с писательской молодежью.
Тысячи примеров, тысячи фактов из моей жизни, также из жизни других товарищей, говорят за то, что, например, и писатель Аркадий Золотов никогда не был вдохновителем, энтузиастом, двигателем доверенного ему дела, никогда не был внутренне близок к животрепещущим вопросам нашей культуры, никогда не был связан духовно с носителями этой культуры, не болел, не переживал и не радовался вместе с ними, а просто-напросто относился к своим обязанностям бездушно, как человек, потерявший всякий вкус в жизни, как духовный кастрат.
Я нашел, что в организации Союза сидит сын кулака и кулацкий писатель Рзай, при попустительстве Золотова и ему подобных делает свое кулацкое дело, звонит в колокол, зовет своих (но только не <живых зову>, как у Герцена), пишет кулацкие рассказы, одним росчерком пера разделывается с произведениями молодых писателей и поэтов, дает им презренные клички - <дурак>, <кретин>, <иптеш> и др., при этом, по своей исключительной разнузданности и наглости, фиксирует все эти клички под многими восклицательными и другими знаками на рукописях молодых,- видя все это, я и ряд других товарищей запротестовали.
Тов. Ялавин тогда же взялся сделать доклад о творчестве Рзая,- с исключительной целью, чтобы насторожить наших руководящих товарищей против кулацких проделок этого писателя. Но не тут-то было. Золотов, Кузнецов, Петтоки (я говорю сейчас о том Петтоки, который будучи тогда с партбилетом в кармане, частенько валялся не особенно в пристойных местах, кричал всему свету, что ограбили его мужиков,- я не для того, дескать, организовал их в колхоз, чтобы они остались нищими: видите ли, он в 1929 г. случайно оказался организатором колхоза, а потом, после того, как отрешили его от должности председателя правления чувашских писателей, воспылав желанием исправить положение <своих мужиков>, отправился в колхоз, стал директорствовать на молочной ферме, через несколько месяцев погубил там чуть ли не целое стадо коров, попал под суд, потерял партбилет, вернулся обратно в Чебоксары и стал отбывать судебное наказание... где думаете!., в Союзе писателей, чуть ли не заместителем Золотова. Как видите, круг похождений <блудного сына> завершился, он опять вернулся в отчий дом, на этом закрываем скобку) - этот самый Петтоки, Золотов и Кузнецов горой заступились за Рзая. И было за что и за кого заступаться. Как раз перед этим, как будто бы зная предстоящий доклад тов. Ялавина, Рзай опубликовал рассказ <Куршĕсем>, где он самым бездарным образом как писатель ратовал за колхоз. А этим карты в руки! Немедленно рассказ был объявлен классическим, а писатель перестроившимся (смотрите номера <Сунтала> того времени), и официальное отношение к Рзаю уже было принято и оглашено. Никто из них и не догадывался, что это произведение Рзаем написано исключительно затем, чтобы усыпить бдительность партийных товарищей.
Дискуссия по докладу т. Ялавина разгорелась, и тогда я в первый раз в своей жизни удостоился быть свидетелем того, как позорно обманывали себя Золотов и ему подобные коммунисты, защищая кулацкого толмача Рзая. Золотов до небес возвышал <Куршĕсем> и унижал самым непристойным образом Ялавина, ученый Кузнецов всех противников Рзая глушил цитатами из Маркса и Энгельса, и все это происходило под громкие аплодисменты специально подготовленной авантюристом Орловым некоторой части студентов пединститута, а будущий академик Дмитрий Данилов сидел в Москве и по письмам Рзая писал в русские журналы статьи, выдумывая ради <обогащения> истории чувашской литературы (он этим и сейчас занят) какие-то группировки и группировщиков.
В результате Рзай был поднят, Ялавин свергнут. На второй день дискуссии (дискуссия шла два дня) к началу собрания все уже имели решение Союза писателей, засвидетельствованное законной рукой нашего пастыря Золотова и ему подобных, где по всем радиусам шельмовались такие <склочники>, как Ялавин и др. Конечно, после такого решения - после первого же тура дискуссии - не могло быть и речи о самокритике, она была в начале же задушена самым бессовестным образом. Рзай расцветал, Ялавин был повержен на обе лопатки, охал, но не сдавался.
Время, говорят, лучше всего определяет - на чьей стороне правда. А для этого немного времени потребовалось. Не прошло и двух месяцев, как Рзай выступает с новым сборником рассказов, которым он, воспользовавшись доверием больших людей, действительно ошарашил всех, даже, может быть, до некоторой степени Золотова, Кузнецова, Данилова и др., которые его считали исправившимся, на которого возлагали все надежды, как мне казалось тогда, нашей чувашской литературы. Сборник оказался кулацким, недаром тов. Ялавин остроумно и правдиво назвал в своей статье автора этого сборника <звонарем кулацким>.
Дело сразу повернулось иначе. Досточтимый Рзай был формально отрешен от должности <вождя> молодежи чувашской литературы, был установлен другой официальный взгляд на него, но все же при помощи Золотова, все еще верующего в него как в единого бога - киреметя чувашской литературы, он преспокойно прожигал тысячи рублей писательских и наркомземовских денег, ничего не делая. Дмитрий Данилов, другой патрон обиженного кулацкого писателя, пользуясь личным авторитетом, протащил его в члены Союза писателей, защищал, защищает до последнего времени, и когда недавно наши писатели со всей резкостью поставили вопрос об исключении Рзая из союза, он, Дмитрий Данилов, несмотря на протесты писателей, настоял на том, чтобы исключили Рзая <только условно на год>. При решении этого вопроса он не дал голосовать кандидатам и нечленам союза писателей, а воспользовался голосами <запуганных в национализме> писателей.
Цитирую из Ленина: <Товарищ Курский. ...Максимум энергии и строгости. В наших гострестах бездна безобразий. И худшие безобразники, бездельники, шалопаи - это <добросовестные коммунисты>, кои дают себя добровольно водить за нос. Наркомюст и ревтриб отвечают в первую голову за свирепую расправу с этими шалопаями и с белогвардейцами, кои ими играют>. (Ленин).
Не к нам ли относятся, тов. Золотов и ему подобные тов., эти слова тов. Ленина. Не в бровь, а прямо в глаз!
А если иметь еще в виду то, что тов. Золотов пригрел у себя на груди такого полуавантюриста, полуплута, который все надежды подает на то, что будет целиком с этими качествами, как Фастовского, то остается сказать одно: тов. Золотов до сего времени не отделался еще от своей близорукости, от беспечного отношения к самому себе и к нашему общему делу.
Но, представьте себе, есть другая особенность у тов. Золотова и счастлив он, что имеет эту особенность,- это его всепобеждающая улыбка. Приходишь к нему, скажем, в раздраженном состоянии, для того, чтобы принять с ним достойный бой, бросаешь перчатку, а он спокойнейшим образом поднимает твою перчатку и с этой своей вечной улыбкой подает тебе ее обратно. Вызов отвергнут, руки бойца опустились. Ни Союз писателей, ни Управление искусств не нуждаются в этой отвратительной улыбке. Эта улыбка недостойна украшать даже евнуха, даже человека с медными пуговицами, торчащего у дверей кабаре.
Я выражаю полное недоверие к этой улыбке и к человеку, носящему ее, ибо он приучил себя к этой улыбке, это - условный рефлекс равнодушного ко всему робота.
Я знаю, что меня и по сей день некоторые т.т. обвиняют в национализме только потому, что я много говорю по этому вопросу. Вопрос этот в наших чувашских условиях как следует (во всех деталях) не разрешен, о нем говорят с опаской, нечленораздельно, как бы не обвинили, дескать, в местном национализме и т. д. Поэтому я в моем сегодняшнем выступлении поставил этот вопрос во весь упор.
<В чем состоит существо уклонов в местном национализме!> - спрашивает тов. Сталин. И отвечает: <Существо уклона к местному национализму состоит в стремлении обособиться и замкнуться в рамках своей национальной скорлупы, в стремлении затушевать классовые противоречия внутри своей нации, в стремлении защищаться от великорусского шовинизма путем отхода от общего потока социалистического строительства, в стремлении не видеть того, что сближает и соединяет трудящиеся массы национальностей СССР и видеть лишь то, что может их отделить друг от друга>.
Никто из здравомыслящих моих товарищей не имеет основания обвинять меня в этих грехах. Я не Юман, который, указывая на электрический свет, кричал: <Уберите эту цивилизацию, она разрушает великую булгарию, дайте мне хайчикки (лучину)!>. Я не тот националист (фамилию его не помню), который, говорят, проповедовал в первые годы революции возрождение <языческой культуры> (т. е. бескультурья), добивался открытия языческих молелен, который до сего времени, несмотря на то, что учительствует в советской школе, ходит, говорят, в домотканом <улача> и нарочно обувается в лапти. Я, воспитавшийся исключительно в советских условиях, за этими людьми, завершившими свой путь, окаррикатурившимися манекенами не пойду! Я счастливый представитель советского народа, и мой путь ясен.
Рабочий класс Советского Союза под руководством своей партии покончил со всяким угнетением одной нации другой, уничтожил всякую ненависть одной нации к другой, тем самым создал нерушимую дружбу народов на основе взаимопонимания общих целей и задач в едином деле переустройства всей жизни на социалистический лад. Советская власть и наша партия, предоставляя автономию народам, как бы сказали: создавайте социалистическую базу и на этой основе свободно развивайте вашу культуру, пусть в общей плеяде до конца дружественных народов каждый засверкает своим талантом, образуя совместно с другими небывалой красоты содружества талантов, пусть каждый принесет свою лепту в будущее общество - в коммунизм.
Перехожу к Чернову, Наркому просвещения Чувашии.
Под его <мудрейшим>, но явно троцкистским руководством, чувашский народ в средних и высших школах был объявлен почти <вне закона>. Я знаю факт, и знает об этом тов. Золотов, в Батыревском техникуме студентам запрещалось говорить на их родном языке, преподавание всех предметов было переведено на русский язык, и когда тов. Самойлов, зав. учебной частью этого техникума, заявил протест против этого самодурства, говоря, что для глубокого усвоения преподаваемых наук студентами недостаточен только русский язык, здесь русскому языку должен придти на помощь родной язык студентов, - Чернов за это назвал его махровым националистом. И неудивительно, что против этого мероприятия, ежели так можно его называть, возникла нездоровая реакция со стороны некоторой части студентов, которые наотрез отказывались говорить по-русски (По сообщению директора техникума тов. Ириткова).
Я критикую вас, товарищи, замешанные в это дело и вольно и невольно, в том, что вы забываете самые сокровенные мечты нашего освобожденного народа о лучшем будущем, что вы не верите в то, что наш одаренный народ, наравне с другими народами, придет и должен придти в коммунистический строй - где будет общий язык и общая культура - со своей богатейшей культурой и внесет ее в сокровищницу мира, как должное, как вечный памятник о прекрасном, дружном, трудолюбивом, умном нашем народе, который только благодаря ленинско-сталинской партии и дружбе всех народов был поднят в один уровень с другими народами мира.
Я считаю недопустимым явлением стремление обвинить людей в национализме за эти искренние чувства. Мы получили возможность выражать эти чувства полным голосом только благодаря Октябрьской революции.
Митта, В. Речь Василия Митты на собрании чувашских писателей 11 апреля 1937 года / Василий Митта // КЛИП. - 1991. - Янв. (№ 2). - С. 6.
